Игорь ФРОЛОВ © frolov_istoki@rambler.ru 








БОРТЖУРНАЛ № 57-22-10 
Памяти ВВС СССР
 








   ПЕРВОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

   (оказалось слишком серьезным для книжки армейских историй)
 
   Мировая история пишется крупными мазками – страны, народы, войны, революции – 
сплошная геополитическая тектоника. Если и встречаются в этом глобальном 
движении отдельные судьбы, то принадлежат они, как правило, «великим» – творцам 
этой самой Истории. Но нет в этом хоре места для простого человека. Прожив 
отмеренное, он просто канет в небытие, оставшись разве что в памяти родных и 
близких, постепенно растворяясь в памяти двух-трех поколений. А ведь именно 
такие бесконечно малые, умножаясь до бесконечности, и создают движение Времени. 
   Человеческая память похожа на звездное небо. Ее чернота сияет звездами отдельных 
воспоминаний. Лучше запоминаются те события, которые были освещены той или иной 
эмоцией – страхом, ненавистью, радостью, счастьем, наконец. 
   Именно по этим ярко окрашенным событиям человек идентифицирует себя, свое 
индивидуальное существование. Это те самые точки, по которым можно провести 
график жизни, мировую (как говорят физики) линию исследуемого субъекта. 
   Вот эта простая мысль – оставить в информационном массиве человечества свой бит 
информации, кусочек своей жизни – и подвигла меня к написанию этих историй. 
Выбор места и времени был естественен – конечно, армия, как самый динамичный и 
насыщенный событиями отрезок моей биографии. И самый веселый. Потому что служил 
я офицером в армейской авиации, летал на вертолете Ми-8 борттехником-воздушным 
стрелком. А должность борттехника (да еще и стрелка), этакого кентавра, 
совмещающего землю и небо, соединяющего несоединимое, – эта должность уже по 
определению заключает в себе смеховой катарсис. 
   Принимаясь за построение всего лишь одного отрезка собственной мировой линии (чуть 
более двух лет длиной), сразу ввожу ограничения. 
   Первое: никаких трагедий. За жизнь убедился, что настоящих трагедий, достойных 
занесения в анналы, очень мало, много меньше, чем принято думать. Зато веселого 
в жизни очень много – его только нужно уметь увидеть. А чем дальше во времени 
описываемые события, тем добрее и забавнее они становятся. 
   Второе: никакой художественной литературы. Стиль – вещь хорошая и нужная, но, по-моему, 
в жанре историй он должен отдыхать. Требуется по возможности просто изложить то, 
что произошло. Поменьше литературной мимики и ужимок, восполняющих провалы 
смысла, запрет на указующий смех за кадром. Правда и ничего, кроме правды, – но, 
конечно, слегка подведенной, дорисованной для выразительности. Голая 
информативность с безбоязненным использованием банальностей и штампов (которые, 
не стесняясь, использует сама жизнь), краткий конспект индивидуального бытия… 
   А теперь, после этого инструктажа, я, борттехник Ф., приглашаю вас на борт. Мы 
совершим полет на вертолете Ми-8 (винтокрылая машина всех времен и народов) по 
чудесной стране моей молодости – ВВС СССР, памяти которой и посвящается все 
нижеследующее. 


   ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ, или СМЕХ ЦВЕТА ХАКИ
 
   А знаешь ли ты, уважаемый читатель, кто сочиняет анекдоты про армию? Кто смеется 
над ставшей притчей во языцех военной тупостью? Ты думаешь, этим занимаются 
саркастичные интеллектуалы, в свое время «закосившие» от службы и, тем самым, 
сохранившие не только ум, но и остроумие? Отнюдь! 
   Военный юмор – дело рук самих военнослужащих. Огромный армейский организм 
вырабатывает смех как жизненно необходимый гормон. Противоречие между неумолимым 
Уставом и свободной волей человека разрешается только смехом (веселым, злым, 
сквозь слезы – любым!), который и помогает «стойко переносить все тяготы и 
лишения военной службы». 
   Юмору подвластны все армейские касты – от солдат до маршалов. Солдаты смеются 
над офицерами, офицеры – над солдатами, и те и другие – над собой. Воинская 
служба прививает чувство юмора даже тем, кто не обладал им до армии. Поэтому 
профессия «Родину защищать» не только самая трудная и опасная, но и самая 
веселая. Даже медики (включая патологоанатомов) с их черным и жгучим как перец 
юмором стоят на ступеньку ниже… 
   Виды и рода войск отличаются по степени смешливости. Чем объяснить, например, 
что флот и авиация смеются больше остальных? Может быть тем, что их рацион 
усилен шоколадом и копченой колбасой? Или тем, что моряки и летчики периодически 
отрываются от земли? Ответа на этот вопрос автор не знает, несмотря на свою (пусть 
и недолгую) службу в Армейской авиации. 
   Впрочем, ответа и не требуется. С помощью этого вопроса мы плавно переходим от 
общих рассуждений о военном юморе к самому юмору. За те два с половиной года, 
которые в буквальном смысле пролетели в небесах Приамурья и Афганистана, 
борттехник вертолета Ми-8 (в дальнейшем – просто борттехник Ф.) собрал небольшую 
коллекцию забавных историй. Почти два десятка лет пролежали они в темном углу 
памяти, и только встреча с сайтом армейских историй www.bigler.ru подвигла 
бывшего борттехника к оформлению своих сумбурных воспоминаний в текст. Здесь нет 
анекдотов и баек – автор просто записал продиктованное жизнью. И теперь он 
предлагает эти истории твоему благосклонному вниманию, читатель. 


   P.S. Такие вот предисловия. Но, несмотря на полную готовность, книга все же не 
воплотилась в бумагу. Автор не договорился с издателем по виду обложки. И тут 
никто не виноват. У издателя – серия, и утвержденный редсоветом типаж девицы, 
завлекающей читателя. У автора – собственные представления о полиграфическом 
лице своих историй, и (что важнее!) – свое представление о завлекательности. 
Сохраняя общую композицию, автор попробовал привести предложенную ему обложку к 
более приемлемым для него стандартам. Кич есть кич, но и он может быть разным. 
Для сравнения: 


1. Обложка издательства


 
2. Эскиз обложки автора



Кому что нравится… 


   А теперь – истории: часть первая «СОЮЗ» и часть вторая «АФГАНИСТАН».
 
   (Автор предупреждает, что в тексте встречается ненормативная лексика).
 


   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



   СОЮЗ



В качестве эпиграфа – история, найденная в Интернете: 


«Есть в Амурской области два населенных пункта, которые имеют названия Магдагачи 
и Могочи. Так вот, был в Магдагачи вертолетный полк. И тут в период всеобщего 
развала и сокращения армии приходит кодограмма – полк расформировать. Сказано – 
сделано. Солдат распределили по другим частям, офицеров тоже, кто выслужил свое 
– на пенсию, казармы сравняли с землей, все, что плохо лежало – распиздили, 
вертолеты перегнали. И тут приходит еще одна кодограмма – ошибочка вышла, 
оказывается, полк надо было расформировывать в Могочи (там тоже был вертолетный 
полк)». 


И в дополнение – цитата из письма однополчанина: 


«…Все вертолеты просто списали, выстроили в две линейки на нашей стоянке, 
поснимали оборудование. В августе пригнали с Новосибирска специальную машину со 
здоровенными ножницами, и эта тварь за 2 часа порвала все 24 (столько их 
осталось) наших вертолета на маленькие куски. А мы стояли, и, глотая слезы, 
смотрели на всю эту гадость. Когда все закончилось, довольный машинист вылез и 
сказал «Ну как я их?». 


После таких известий не оставалось ничего другого, как взять и вспомнить все. С 
самого начала. Чтобы исчезнувший полк (один из многих) воскрес хотя бы частично 
– и продолжал жить уже независимо от моей ненадежной памяти. И назло той силе, 
которая стерла его с лица земли. 


ОСЕНЬ В МАГДАГАЧИ
 
   1985 год. Амурская область, поселок Магдагачи, вертолетный полк. Несколько 
лейтенантов-двухгодичников после окончания Уфимского авиационного института 
прибыли для прохождения службы. 
   Маленький поселок при железнодорожной станции лежит среди мелкорослой амурской 
тайге. Желтеют березы, краснеет черемуха, синеет небо. Деревянные тротуары, 
чистые лужи. Пахнет горящей на огородах картофельной ботвой. Осень. 
   Устроились в сыром, холодном офицерском общежитии. Спали, укрывшись поверх одеял 
новыми плащ-накидками – спасало от сырости. Совсем немного времени оставалось до 
антиалкогольного указа, и в магдагачинских магазинах еще стояли бутылки спирта «этилового 
питьевого». Вечера коротали под жареную картошку и спирт. Приняв на грудь, 
писали на родину длинные письма типа: «Сейчас ночь, на аэродроме тихо, только 
потрескивают остывающие пулеметные стволы». Дни проводили в учебном ангаре на 
стоянке, лениво перелистывая инструкции по эксплуатации вертолета. Устав от 
учебы, играли в «коробок» или гуляли в пристояночном леске. 
   Однажды, когда лейтенант Ф. от скуки решил углубиться в инструкцию, ангар 
потрясли глухие удары. Выбежав на улицу, лейтенант застыл. Открывшаяся взору 
картина была чудовищна – особенно для лейтенанта Ф., который родился и вырос в 
Южной Якутии, среди тайги. Он увидел, что возле ног двух лейтенантов валяется с 
десяток огромных (шляпка с блюдце) белых грибов. Лейтенанты подбирали грибы и с 
криками «получи, фашист, гранату!» швыряли их в стену ангара. Грибы разлетались 
в клочки. 
– Что вы делаете, уроды! – заорал лейтенант Ф., бросаясь на амбразуру. 
   Лейтенанты прекратили побоище и удивленно смотрели, как лейтенант Ф. дрожащими 
руками собирает оставшиеся грибы. 
– Ты чё? – спросили они. 
– Через плечо, – сказал лейтенант Ф. – Привыкли на Урале опята со свинарями 
жрать... Это же белые! Не любите, не ешьте, но бить-то зачем?! 
– Белые? – искренне удивились лейтенанты. – Так вот они какие, эти белые… А мы 
думали – поганки! 


МАХНОВЦЫ
 
   Все еще осень. Лейтенанты пока не обмундированы. Им выдали отрезы на шинели, на 
кителя и брюки, но летного обмундирования пока нет. Они перемещаются по 
расположению части в «гражданке». 
   Проводы второй эскадрильи в Афганистан. На рулежке поставили трибуну для 
начальства, полк построен в колонну по четыре для торжественного марша в честь 
убывающих офицеров. Начальство, взобравшись на трибуну, произносит обязательные 
теплые речи. Слышится команда: «К торжественному маршу!». 
   В это время к кучке «гражданских» лейтенантов, стоящих в толпе жен и детей 
убывающих, подбегает замполит полка и говорит: 
– А вы что здесь стоите? Давайте в колонну, проводите товарищей! 
– Да как-то неудобно в такой одежде! – мнутся лейтенанты. 
– Встаете в правый крайний ряд, с трибуны вас не видно будет! Быстро, сейчас уже 
пойдут! 
   Лейтенанты бегут к колонне и распределяются цепочкой по правому краю. Звучит 
команда, и колонна начинает движение. Идут, чеканя шаг, держа равнение налево, 
на трибуну, где стоят командир полка, начштаба и еще несколько полковников из 
штаба округа. Лейтенанты, скрытые от начальственных взоров плотными рядами, идут, 
посмеиваясь своей чужеродности и ожидая конца марша. 
   Но вдруг голова колонны делает «правое плечо вперед» и колонна начинает левый 
разворот, чтобы пройти мимо трибуны – теперь уже обратным курсом! Лейтенанты 
начинают крутить головами, пытаясь понять, куда им бежать. Но бежать уже поздно 
и некуда – кругом расстилается идеальная равнина летного поля. Лейтенанты 
заворачивают «по внешней дорожке», выходят на прямую. Вытянувшись, прижав руки и 
глядя в затылки друг другу, они вразнобой машут ногами прямо перед трибуной, 
пытаясь чеканить шаг в своих кроссовках. 
   С трибуны изумленно смотрят на идущих мимо давно нестриженых людей в куртках, 
джинсах, кроссовках, – они маршируют не в ногу, но видно, что стараются. Один из 
полковников, держа руку у козырька, наклонившись к командиру полка, спрашивает: 
– А это что за махновцы? 
– А это тоже наши, – держа руку у козырька, отвечает командир, – только они 
сегодня не в форме… 


ТЭЩИСТ
 
   Занятия в ангаре продолжаются. У лейтенантов есть толстые общие тетради, в 
которых они ведут конспекты – переписывают из инструкции по эксплуатации 
основные сведения. Конспекты вести приходится, поскольку обещана проверка этих 
конспектов высоким начальством. 
   Однажды, перед самой проверкой, лейтенант Ф. позаимствовал конспект у лейтенанта 
С-ханова – списать по студенческой привычке. Необходимое пояснение: лейтенант С-ханов, 
по национальности башкир, говорил по-русски с характерным акцентом – в частности, 
вместо буквы «Ч» он произносил «Щ». А тянуть службу по причине плохого зрения 
ему предстояло не в небе, а в технико-эксплуатационной части (ТЭЧ). Переписав 
конспект, лейтенант Ф. в порыве благодарности оставил в тетради лейтенанта С-ханова 
краткую надпись крупными буквами: Я – ТЭЩИСТ. Тетрадь вернулась к владельцу, 
который положил ее на стол, не открывая. 
   Вошел зам по ИАС майор Черкасов с незнакомым подполковником. Прочтя лейтенантам 
лекцию о важности знания матчасти и всех инструкций, которые «написаны кровью», 
подполковник попросил показать конспекты. Лейтенант С-ханов, сидевший на первой 
парте, протянул свою тетрадь. Полковник открыл ее, посмотрел на первую страницу 
и спросил: 
– Что это, товарищ лейтенант? 
– Где? – спросил лейтенант С-ханов, вставая и перегибаясь через стол к своей 
тетради. 
– Ну вот, что это за слово – «тэщист»? Я – тэщист, – написали вы в тетради, 
видимо, гордясь предстоящей службой. Но правильно было бы написать «Я – тэчист»! 
От слова ТЭЧ – технико-эксплуатационная часть. Понятно? 
– Да, – сказал лейтенант С-ханов, ничего не понимая. 
– Вот и скажите: Я – тэчист! 
– Я – тэщист… – краснея, сказал лейтенант С-ханов. 
– Ну, знаете, – возмущенно сказал подполковник, обращаясь к майору Черкасову, – 
если они до сих пор таких простых вещей не усвоили, как же доверить им технику и 
жизнь людей? 
И забыв про остальные конспекты, начальство покинуло ангар. 


ПАЛЕЦ
 
   После месячной подготовки будущие борттехники сдают экзамен по матчасти 
вертолета МИ-8Т. (В институте на военной кафедре они изучали МиГ-21.) Никто из 
них до службы близко вертолет не видел, и даже сейчас некоторые из будущих 
борттехников полагают, что хвостовой винт толкает вертолет вперед, тогда как 
несущий винт, соответственно, тянет вверх. 
   Экзамен принимает зам по ИАС майор Черкасов. Прогуливаясь по рулежке с 
лейтенантом Ф., майор спрашивает: 
– Расскажите мне о назначении и устройстве топливной системы вертолета. 
Лейтенант Ф. (уверенно): 
– Топливная система служит для питания двигателей топливом. Она состоит из 
топливных баков и трубопроводов… 
   Он замолкает и выжидающе смотрит на майора, считая свой ответ исчерпывающим. 
Майор (уже подозревая неладное): 
– Ну, хорошо, а масляная система? 
– Масляная система питает агрегаты вертолета маслом. – Здесь лейтенант 
задумывается, и уже не так уверенно завершает. – Состоит из маслобаков и 
маслопроводов… – и после гнетущей паузы уже совсем неуверенно добавляет, – и 
маслонасосов… 
   Майор отрешенно смотрит вдаль, в сторону китайской границы. Потом спрашивает: 
– А противообледенительная система? 
– Противообледенительная система Ми-8 работает на спирту, – оживляется лейтенант. 
– Она состоит… 
Майор прерывает его: 
– …Из спиртовых баков и спиртопроводов, я уже догадался. Но я должен вас 
огорчить, товарищ лейтенант. Вы трагически ошиблись с местом службы – с 
обледенением на Ми-8 борется электричество… 
   Это провал – понимает лейтенант. Но, цепляясь за жизнь, на всякий случай 
бормочет: 
– Да, точно, электричество. Это я с Ми шестыми перепутал… 
   Майор качает головой, смотрит себе под ноги, наклоняется, поднимает ржавый 
металлический стержень. Показывая его борттехнику, спрашивает: 
– И последний вопрос: что это? 
– Палец, – уже не веря самому себе, отвечает лейтенант, и хихикает от нелепости 
своего ответа. 
– Правильно, палец, – говорит майор. – Что же тут смешного? Ну и, поскольку 
очевидно, что на земле вас больше держать нельзя – вы допускаетесь к полетам с 
инструктором. 


ДОРОГА В НЕБО
 
   После экзаменов начинающие борттехники некоторое время слонялись без дела. 
Наступили ранние амурские холода, а они все еще не были востребованы небом. 
Убедившись, что их еще никто уверенно не знает в лицо, лейтенант Ф. и лейтенант 
М. повадились сразу после утреннего построения удаляться из расположения части. 
Каждое утро после построения они, укрываясь от эскадрильского домика за 
ближайшим к нему вертолетом, медленно перемещались в сторону гражданского 
аэропорта, готовые вернуться при первой опасности. Перебравшись через ВПП, 
быстрым шагом шли в общежитие. Там, в своей двухместной комнате уставшие офицеры 
ложились в кроватки и отдыхали до обеда – беседовали, читали, спали. Все это 
называлось «пойти понежиться». 
   Так продолжалось целую неделю. Лейтенанты даже начали питать робкую надежду, что 
про них забыли навсегда. Через неделю к ним примкнул лейтенант Т. Поскольку он 
был немногословен и спокоен, то получил кличку «Свирепый». А поскольку на старом 
борту, который за ним закрепили, было кем-то давно выцарапано «Видас», то 
окончательно закрепилась кличка «Свирепый Видас». 
   Свирепый Видас, игнорируя совет бывалых прогульщиков сидеть дома, отправился 
после обеда в книжный магазин. Вернувшись, он сказал: 
– Был сейчас в книжном магазине. Видел инженера эскадрильи. 
– И что? – вскричали оба лейтенанта. 
– Он на меня посмотрел. 
– Ну – и?!!! 
– Он меня не узнал. А может, испугался – сам ведь прогуливает. 
   Лейтенанты успокоились – и, действительно, если бы узнал, Свирепый Видас ходил 
бы сейчас нараскоряку. 
   На следующее утро хмурый инженер позвал всех троих в домик. 
– Ф., М., где вы вчера были? 
– Ходили получать противогазы на склад, товарищ капитан, – выдал лейтенант Ф. 
давно заготовленный ответ. – Прапорщика долго не было. 
– А ты, Т.? 
   Видас растерялся. Легенды у него не было и ему не оставалось ничего другого, как 
идти след в след за товарищами: 
– Я тоже был на складе. 
– Противогаз получил? 
Этого Видас не знал. Он неопределенно пожал плечами. 
– А где этот склад находится? – нанес решающий удар инженер. 
   Склад находился в километре от стоянки, за дорогой в березовом леске. Но Видас и 
этого не знал. Он нерешительно поднял руку, дрожащим согнутым пальцем нарисовал 
в воздухе кривую окружность, и, глядя вверх, сказал: 
– Там… 
– Ты дурак, Т.! – торжествующе сказал инженер. – Ну, нахуя, спрашивается, 
съебывать со службы, если даже не знаешь, как соврать? Или ты в книжный за 
противогазом ходил? Все, раздолбаи, лафа кончилась! Я вас в небе сгною! 
Так началась служба … 


ДВОЙНИКИ
 
   Первое время инженер эскадрильи, не доверяя прогульщикам, строго отслеживал их «посещаемость» 
построений возле эскадрильского домика. Здесь нужно отметить: несмотря на то, 
что лейтенант М. был татарином, а лейтенант Д. – украинцем, они, особенно 
издалека, очень походили друг на друга. Поэтому неудивительно, что подслеповатый 
инженер их иногда путал. 
   Однажды на построении, инженер, вглядываясь сквозь очки в строй борттехников, 
вдруг зло сказал: 
– Да где опять этот ебаный Д.! 
– Я здесь, – обиженно выкрикнул из строя лейтенант Д., поднимая руку. 
Подумав, инженер сказал: 
– А тогда где этот ебаный М.? 


ПЕРВЫЙ НАРЯД
 
   Лейтенант Ф. и лейтенант Т. впервые дежурят по стоянке части. После развода они 
заходят в дежурный домик, осматривают его. Кровать, оружейная пирамида, печка, 
старый телевизор, на столе – эбонитовая коробка с ручкой – полевой телефон. По 
мнению лейтенантов, этот телефон еще военного времени и работать не может – 
наверное, предполагают лейтенанты, он стоит здесь как деталь армейского 
интерьера. 
– Связь времен, – уважительно говорит лейтенант Ф. 
Лейтенант Т. берет трубку, дует в нее, говорит «алло». Трубка молчит. 
– Покрути ручку, – советует лейтенант Ф. – Возбуди электричество. 
Лейтенант Т. крутит ручку, снова снимает трубку, и, глядя на лейтенанта Ф., 
шутит: 
– Боевая тревога, боевая тревога! 
– «Паслен» слушает, что случилось? – вдруг резким тревожным голосом отзывается 
трубка. – Кто говорит? 
Глядя на лейтенанта Ф. полными ужаса глазами, лейтенант Т. говорит: 
– Говорит лейтенант Ф. 
   Он отстраняет кричащую трубку от уха, испуганно смотрит на нее и медленно кладет 
на рычаг. 
Лейтенант Ф. разражается бранью. 


«КОЖЕДУБ» И «МАСЛОПУЗ»
 
   Первое самостоятельное опробование вертолета. Перед запуском двигателей 
борттехник должен проверить противообледенительную и противопожарную системы. С 
грехом пополам лейтенант Ф. проверяет первую – датчики работают. Как проверять 
вторую, борттехник не помнит напрочь. Подняв руку и указывая пальцем на 
контрольный щиток, он говорит: 
– А теперь – противопожарная… 
Левый летчик (недавно еще был праваком) – недовольно: 
– Ну, проверяй… Я, что ли, буду? 
Борттехник, наглея от безыходности: 
– Ну не я же! 
   Уверенность, с какой это было сказано, повергла старшего лейтенанта в сомнение – 
а вдруг и правда, он должен проверять противопожарную? Здесь нужно сказать, что 
летчики (особенно молодые) в большинстве своем почти не знали матчасть машины, 
которую пилотировали, за что среди технического состава имели прозвище «кожедубы» 
– дубы, обтянутые кожей (техники же носили необидное звание «маслопузых»). 
Поэтому, совершенно неудивительным было замечание, с которым командир взялся за 
переключатель на контрольном щитке: 
– Ни хера не помню… 
– Смелее, – подбодрил борттехник. 
   Командир боязливо повернул переключатель на одну секцию. Где-то сзади вверху в 
недрах машины щелкнуло и зашипело. Оба члена экипажа замерли. Когда шипение 
стихло, командир откинулся на спинку кресла и сказал обреченно: 
– Пиздец! Вот и потушили пожар в отсеке главного редуктора. 
– Ты мне огнетушитель стравил! – возмущенно догадался борттехник. – Теперь я 
должен его снимать и тащиться в ТЭЧ, заряжать! 
– А хули ты мне не сказал, что я не то делаю? 
– Да ты рукой закрыл, я не видел, что ты там химичишь! 
– Ну, ладно, ты это…– виновато сказал командир, – инженеру только не говори, что 
я стравил. Придумай что-нибудь – ну, там, перепад давления, к примеру. А в ТЭЧ я 
сам схожу, заряжу. Ты огнетушитель сними – я прямо сейчас и сбегаю. И в 
следующий раз ты мне подсказывай, не стесняйся! 


АРИФМЕТИКА ВРЕМЕНИ
 
   Конец месяца. После трех дней самостоятельных полетов, новоиспеченный борттехник 
первый раз заполняет летную книжку. Заполнение идет под контролем инженера 
эскадрильи. 
Инженер: 
– Вписал налет по дням? 
– Вписал. 
– Теперь пиши «Итого за месяц». Суммируй. 
Борттехник суммирует вслух: 
– Час десять плюс тридцать минут равняется час сорок. 
Он смотрит на инженера. Тот кивает: 
– Так, дальше. Да не смотри на меня, это работа для первоклассника. 
Борттехник бормочет (читатель, будь внимателен!): 
– Час сорок плюс тридцать пять – это будет… – он задумывается, смотрит на 
инженера, – это будет… час семьдесят пять? 
Инженер одобрительно кивает и благожелательно говорит: 
– Ну и крайние сорок минут плюсуй… Итого (поднимает глаза к потолку) – ДВА ЧАСА 
ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ… 
   Пауза. Оба смотрят друг на друга. Борттехник начинает хихикать. Инженер 
взрывается: 
– Мудак хренов! Сам идиот, и меня идиотом делаешь?! Понаберут дураков в армию! 


ПРОКЛЯТИЕ БОРТТЕХНИКА
 
   Когда полеты с инструктором завершились, борттехник принял во владение 
собственный борт. Увлекшись расконсервацией и заменой двигателей, а потом и 
своими первыми самостоятельными полетами, он никак не мог забрать свой парашют с 
борта инструктора (идти через всю стоянку). Однажды на утреннем построении 
инструктор, отводя глаза в сторону, сказал: 
– Ты бы забрал парашют – нужно сдать его в ПДСку. 
– Зачем? 
– Да он испортился малость. 
   Когда борттехник увидел свой парашют, он оцепенел. Средство спасения 
представляло собой черный, совершенно слипшийся мешок – мокрый и жирный на ощупь, 
с устойчивым запахом керосина. На его немой вопрос: «кто это сделал?», 
инструктор, смущаясь, поведал. Борт поставили «на прыжки». Борттехник (тот, 
который инструктор) снял дополнительный бак, потом выловил на стояночном 
просторе блуждающий топливозаправщик и поручил водителю заправить вертолет «по 
полной». Сам закрыл борт и удалился. 
   Водитель ТЗ залил через левый подвесной «по полной», потом открыл на борту лючок, 
за которым обычно находилась горловина левого дополнительного, сунул туда ствол 
заправочного «пистолета», нажал на спуск и задремал. Все 915 литров, 
предназначенные отсутствующему баку, вылились на тот злополучный парашют, 
который валялся на полу в ожидании хозяина. 
– Да ты не расстраивайся, – сказал инструктор, – в ПДСке твой купол простирнут. 
А вот я от керосина заебусь отмываться – завтра хотел в Зею за сметаной слетать, 
да кто ж теперь поставит такой вонючий борт? И вся стоянка, между прочим, 
насквозь пропиталась… 
   Однако все оказалось не так просто. Парашют был признан негодным к дальнейшей 
эксплуатации. «Вот если бы ты принес его раньше, – сожалеющее сказал начальник 
ПДС старший лейтенант Н. – А так он уже запарафинился». Объяснительная никому 
ничего не объяснила, и финчасть удержала у борттехника Ф. из нескольких зарплат 
целых 600 рублей советских денег. 
   Борттехник проклял своего инструктора и начальника ПДС страшным проклятием. 
Проклял – и забыл. Но, как ни странно, ровно через год это проклятие сработало. 
В это время борттехник уже второй месяц бороздил небо Демократической Республики 
Афганистан. И пришло в эту афганскую часть письмо из родной приамурской 
эскадрильи, в котором описывалось чрезвычайное и невиданное до сих пор в полку 
летное происшествие. 
   Здесь уместно отметить, что перед самым убытием в Афганистан, борттехник Ф. сдал 
свой борт №22 своему бывшему инструктору. И сдал он этот борт во время перевода 
вертолета с летнего на зимние масла. Пробки на шарнирах хвостового винта, 
которые борттехник набил смазкой, были уже завинчены, но не законтрены, о чем 
борттехник Ф. (снятый инженером прямо со стремянки, на которой он стоял с 
контровкой в руках – «беги, оформляй служебный паспорт, а борт сдашь старшему 
лейтенанту Ч.») добросовестно предупредил своего бывшего инструктора. Но старший 
лейтенант Ч. шел навстречу своей судьбе и наложенному проклятию, – в этот день 
он так и не добрался до борта №22, а на следующий день стремянку уже утащили 
соседи, и Ч. забыл о предупреждении. Пробки остались незаконтренными. 
   Итак, в письме сообщалось, что при подлете к аэродрому у борта №22 заклинило 
хвостовой винт. (Как было отмечено в документе комиссии «незаконтренность пробок 
повлекла их выкручивание под воздействием вибрации при вращении ХВ, и вытекание 
смазки с дальнейшим разрушением шарниров ХВ»). Естественно, под воздействием 
неуравновешенного реактивного момента от несущего винта, вертолет начало вращать. 
Инструкция в таких случаях предписывает экипажу покинуть борт. Экипаж выполнил 
предписание и борт покинул – правда, с некоторым запозданием, потому что 
борттехник упорно отказывался отрываться от своего рабочего места. 
   Этот борттехник боялся прыжков до потери сознания. Он никогда не прыгал с 
парашютом и гордился тем, что единственный из летно-подъемного состава избегал 
этой идиотской процедуры – выбрасываться с тысячи метров с тряпкой за спиной. 
Косить от прыжков ему позволял малый вес – и командование закрывало на него 
глаза, помня, как одного легкого летчика унесло ветром к железнодорожному депо, 
и он приземлился среди тепловозов и электровозов, умудрившись проскользнуть 
между проводами, и напугав железнодорожников. 
   Итак, выбросив борттехника, летчики покинули борт. Осиротевшая машина продолжала 
болтаться в небе, наматывая круги рядом с аэродромом, а, значит и в опасной 
близости к поселку Магдагачи. Командир эскадрильи сам поднял в небо борт с 
четырьмя полными блоками НУРСов и кружил вокруг неуправляемого вертолета, 
готовясь расстрелять его, если тому вздумается дрейфовать в сторону поселка. Но 
тот, словно чувствуя намерения комэски, начал потихоньку разматывать спираль в 
сторону тайги. Покрутившись в воздухе около часа и выработав все топливо, 
летучий голландец, подтверждая трехкратную надежность советской техники, 
аккуратно сел на авторотации на полянку в тайге, порубив несколько молодых 
березок. 
   А вот с экипажем (вернее – с одним из его членов) дела обстояли не так 
благополучно. Борттехник, несмотря на свой малый вес и на благополучно 
раскрывшийся купол, к земле шел с громким матом. Он улетел по прямой далеко в 
поля и, приземлившись в мерзлые глыбы земли, сломал левую ногу. 
   Что касается второго виновного – начальника ПДС, ст. лейтенанта Н., то и он не 
ушел от возмездия. Приехав в тот же Афганистан на недельку «напрыгать на орден» 
(такая война тоже практиковалась), он неудачно приземлился. На высоте шести 
метров коварный порыв ветра сложил его «крыло» и, брякнувшись с этой высоты на 
чужую для него землю, начальник сломал правую ногу. 


ПЕРВЫЙ ПРЫЖОК
 
   Начало декабря 1985 года. В полку пошли тревожные слухи, что командование полка 
готовит всему летно-подъемному составу плановые прыжки. Лейтенанты жадно слушали 
страшные истории старших товарищей, радостно готовясь шагнуть в пропасть. И 
только борттехник Ф. загрустил. 
– Нет, мне прыгать никак нельзя, – волнуясь, говорил он каждому встречному. – Я 
этого не боюсь, но у меня проблемы с приземлением. Я даже с турника спрыгнуть 
нормально не могу – последствия детского плоскостопия. Ступни после отвисания 
становятся как стеклянные – при спрыгивании такая боль, будто они разбились. А 
вы хотите, чтобы я после болтания в воздухе нормально встал на свои хрупкие ноги? 
   Когда с молодыми проводили инструктаж, лейтенант Ф. демонстративно ходил в 
стороне кругами. Он даже слушать не хотел, поскольку твердо решил, что прыгать 
не будет. На самом деле, причина, конечно же, была не в стеклянных ногах 
лейтенанта. Он просто боялся. Это был совершенно естественный страх разумного 
существа перед необходимостью совершить бессмысленный поступок – без нужды 
шагнуть в безопорное пространство, когда вся твоя великая жизнь еще только 
начинается. 
   Вечером, накануне назначенного дня, лейтенант впервые всерьез задумался о 
феномене жизни и ее смысле. Он огляделся вокруг и увидел прекрасный, прекрасный 
мир – морозный закат, высокие голые тополя (увидит ли он их следующую зеленую 
весну?), укатанную льдистую дорогу, ведущую к измятым воротам с красными 
звездами, здание общежития из силикатного кирпича, полуразрушенное крыльцо, 
обшарпанные двери – все такое родное, милое до слез – нет, это невозможно вот 
так запросто покинуть. А в комнате на столе – лампа и стопка книг – они 
останутся и будут ждать хозяина, но не дождутся. Глаза лейтенанта увлажнились от 
жалости к своим книгам. Он попытался читать, но сразу понял бессмысленность этой 
попытки. Зачем насыщать свой мозг мыслями и знаниями, если завтра все грубо и 
беспощадно прервется. Он с удивлением ощутил, что вообще не может понять, как 
провести эту ночь – неужели спать? Вот так взять и уснуть, когда, возможно, это 
его последние часы? Но, с другой стороны, кто сказал, что он не нужен на этой 
земле? Эта мысль немного приободрила – если он нужен миру, все будет хорошо, 
если же нет… Нет, конечно он нужен этому миру. Если бы богом был он, обязательно 
оставил бы в живых такого достойного человека, как лейтенант Ф. 
С этой мыслью он и уснул… 
   И наступило утро 10 декабря 1985 года. Вместе с лейтенантом Ф. проснулись все 
его сомнения. С ними он и приехал на аэродром. Борт для прыжков был готов, 
стояла отвратительно ясная морозная погода. Прошли медосмотр. Лейтенант Ф. 
изложил доктору свою версию о невозможности приземления, но понимания не 
встретил – доктор слышал много таких историй. В это время в кабинет вошел 
командир эскадрильи. 
– Товарищ майор, – вскричал лейтенант. – Разрешите не прыгать! Я не смогу 
приземлиться! 
– Приземлишься ты в любом случае, – непедагогично захохотал комэска и, не слушая 
сбивчивых объяснений, заключил: – Положено два прыжка в год – будь добр. Не 
хочешь – списывайся на землю. 
   И вместе со всеми лейтенант Ф. на ватных ногах пошел к борту. 
Борт уже запустился, когда на них нацепили парашюты. Зажатый между основным и 
запасным, лейтенант Ф. не мог дышать. 
   Взлетели, пошли в набор. Лейтенант Ф. на всякий случай проорал на ухо ПДСнику, 
сидящему рядом: 
– За что тянуть-то? 
   В шуме двигателей при опущенных ушах шапки ответ он не услышал, и, ответив сам 
себе, махнул рукой и отвернулся. Он совершенно успокоился, потому что понял: 
прыжка не будет. По какой причине – его не волновало. Этого просто не может быть! 
   Выпускающий начальник штаба, глядя вниз, поднял руку. Первые пошли к двери, 
начали пропадать. Лейтенант Ф., привстав и вытянув шею, наблюдал в иллюминатор, 
как распускаются купола, выстраиваясь в цепочку. Он даже позавидовал летящим под 
куполами – у них уже все позади. Его толкнули в бок, кивнули на дверь. Лейтенант 
Ф. хотел аргументировано возразить, но тело, потерявшее разум и волю, встало и 
подошло. 
– Вниз не смотри! – крикнул начштаба. 
   Тело посмотрело – внизу, на белой земле были рассыпаны черные точки деревьев. – 
Кольцо чуть дерни и оставь на месте, – напомнил начштаба. – Пошел! 
   Тело попыталось оттолкнуться, чтобы прыгнуть в истинном смысле этого слова, но 
не смогло оторвать ноги – оно их просто не чувствовало. Лейтенант рухнул вниз 
как срубленное дерево. 
   Сначала ему показалось, что он провалился в узкую, длинную трубу и растягивается 
бесконечно – ноги остались возле вертолета, голова улетела далеко вниз. Потом 
перед глазами мелькнули чьи-то унты, такие близкие, черные, мохнатые – такие 
вещественные и родные в отличие от серой холодной пустоты вокруг. «Это же мои!» 
– вдруг понял лейтенант, осознавая себя. Рука в перчатке сжимающая кольцо, 
напряглась. «221, 222, 223!» – быстро отсчитал лейтенант и слегка дернул кольцо. 
Но это малое движение в силу своей слабости явно ничем не могло помочь в деле 
спасения жизни. С криком «бля-аа!!!» лейтенант изо всех сил рванул кольцо и 
широким движением руки отбросил его в сторону («только не выбрасывайте кольца!» 
– вспомнил он предупреждение инструктора). За спиной что-то сухо лопнуло, 
тряхнуло, зашелестело, уже сильно тряхнуло за плечи. Перед глазами опять 
пролетели унты – вверх, вниз, вверх, вниз. 
   Ветер вдруг стих. В теле появилась тяжесть, ремни защемили пах. Лейтенант понял, 
что уже не свободно падает, а висит. Он поднял голову и увидел высоко над собой 
невероятно маленький купол с дыркой в центре. 
– Что за херня, почему такой маленький – вытяжной, что ли? – сказал лейтенант 
громко. По его представлениям купол должен был закрывать полнеба. 
   Он посмотрел вокруг – серо-синяя пустота, солнца почему-то нигде не было. 
Посмотрел вниз, долго вглядывался, но земля и не собиралась приближаться. 
– И долго я буду здесь болтаться? – злобно и требовательно сказал лейтенант в 
пустоту. – Говорят, я в данный момент должен петь – так вот, хуй вам, а не песня! 
Спускайте, давайте! 
   Он вдруг осознал, что сидит над бездной на хлипкой, так называемой силовой ленте, 
застегнутый на какие-то подозрительные замки. Стоит одному из них расстегнуться, 
он выскользнет и полетит. Сначала он обнял «запаску», но подумал и, подняв руки, 
крепко уцепился за ремни поближе к стропам, чтобы, если под ним разверзнется, 
повиснуть хотя бы на руках. 
   Пока он обеспечивал безопасность, вдруг начала приближаться земля. Он увидел 
южную площадку, на которую следовало приземляться. Там ползали несколько фигурок. 
Парашютист летел по прямой и понимал, что при таком курсе обязательно 
промахнется. Вспомнив застрявшие в памяти обрывки советов, потянул за правую 
клеванту. Курс не менялся. Проматерившись, он с силой потянул обеими руками, 
посмотрел вверх. Купол подозрительно сильно съехал набок и напоминал берет 
пьяного десантника – лейтенанту показалось, еще немного, и он схлопнется. Решив, 
что лучше промахнуться мимо площадки, чем точно воткнуться в нее с этой высоты, 
лейтенант отпустил стропы. 
   Когда он величаво плыл над площадкой, снизу донесся усиленный мегафоном голос 
капитана Кезикова: 
– Тяни правую клеванту! 
– Да я уже тянул, хватит с меня! – истерично крикнул вниз лейтенант, и продолжил 
движение. Под ним поплыли сосны. Снижение ускорилось. «Не хватало жопой на сосну 
сесть» – встревожился лейтенант. Самое отчаянное было в том, что от него ничего 
не зависело. Во всяком случае, он не знал, что делать. Вдруг он увидел, что 
впереди показалась разрезающая лес довольно широкая дорога. Угол снижения, 
прикинул лейтенант, упирался прямо в нее. Он приготовился к посадке – взялся 
руками за ремни и выставил вперед полусогнутые ноги. 
   Дорога пронеслась под ним. Замелькали огромные верхушки сосен с угрожающе 
торчащими ветвями. «Это конец!» – подумал лейтенант, представляя, как садится на 
сучкастый кол, сжался в комок, подогнул ноги, прикрывая совершенно беззащитную 
задницу, закрыл лицо рукавом… 
   Здесь в памяти зияет трехсекундный черный провал… 
А здесь он уже стоит по колено в снегу на крохотной площадке между четырьмя 
могучими соснами… 
   Над ним синело небо, купол висел на ветвях. Где-то рядом уже раздавался стук 
металла о морозное дерево – снимали чей-то парашют или тело. Лейтенант потянул 
за стропы без особой надежды, и купол с мягким шелестом, струясь, стек к его 
ногам. 
Подбежал ПДСник с топором. 
– Не требуется, – сказал лейтенант. – Тут вам не там. Отрабатывал посадку в лес. 
Тютелька в тютельку. 
   Он собрал купол в охапку, закинул подвеску с «запаской» на плечо и пошел по 
глубокому снегу к поляне. 
   Небо было синее, солнце – яркое, снег – ослепительным. Казалось, вместо декабря 
наступил март. Вполне возможно, что вернулись и запели птицы. Бросив купола, 
лейтенанты сошлись в круг и, размахивая руками, обменивались впечатлениями. 
Примерно так: 
– А этот мудак Лысый летит прямо на меня и ручкой машет! Ну, думаю, сейчас в 
стропы въедет, сука! 
– А я шарю, шарю рукавицей, а это ёбаное кольцо как провалилось!!! А потом – бах! 
– все само открылось! 
Особенно громко и радостно выражался лейтенант Ф. 
К шумному лейтенантскому счастью подошел командир полка, который тоже прыгал в 
этот день. 
– Это что за лексикон, товарищи офицеры? 
– Да они первый раз, товарищ подполковник, – сказал начштаба. 
– Вот оно что. Ну, поздравляю, – улыбнулся командир. – Может быть, «по второй» 
прямо сейчас? 
– Да, да, да! – закричали лейтенанты. И только борттехник Ф., посмотрев с 
ненавистью на товарищей, сказал: 
– Хорошего помаленьку. 
– И это верно, – заметил командир. 
   Остаток дня все лейтенанты, за исключением лейтенанта Ф., мечтали о будущих 
прыжках (о сотнях оплачиваемых прыжков!). Однако на следующий день, на прыжках с 
Ми-6 разбился молодой лейтенант-десантник. Полк, построившись на полосе, 
провожал его, плывущего мимо с синим лицом в открытом гробу. После этого все 
мечты о парашютной карьере прекратились. Когда летом наступило время очередных 
прыжков, инструктор Касимов не нашел ни одного лейтенанта-борттехника – кто 
обзавелся справкой, кто попросился в наряд, кто – его помощником. На аэродроме 
болтался один лейтенант Ф., который только что прилетел из командировки и не 
знал о готовящихся прыжках. Инструктор Касимов, пробегая мимо, коварно сказал: 
– Фрол, помоги парашюты до борта донести. 
   Доверчивый борттехник пошел за инструктором, сам донес до борта предназначенный 
ему парашют, поднялся в грузовую кабину, увидел бледные лица пойманных летчиков 
и борттехников, снятые задние створки… Пока до него дошло, что он попался, 
вертолет уже оторвался от земли. 
   Но, к его удивлению, прыгать с ПТЛом (парашют тренировочный летчика) летом, 
через снятые задние створки, ему понравилось. Правда, все удовольствие чуть не 
испортил старший лейтенант Кормильцев. Он сидел перед лейтенантом Ф., и, когда 
подошла его очередь, он вдруг застрял у турникета, через который парашютисты 
выходили в небо. Лейтенант Ф. увидел, как двое ПДС-ников отрывали руки 
Кормильцева от поручней ограждения. Эта молчаливая возня показалась лейтенанту Ф. 
такой страшной (будто враги пытались выбросить несчастную жертву без парашюта), 
что ему захотелось пересесть назад. Наконец беспощадные товарищи победили. 
Кормильцев с воплем вылетел под хвостовую балку, где циркулярной пилой резал 
небо хвостовой винт. Когда лейтенант, дрожа, встал и подошел к турникету, 
Кормильцев был уже далеко – безвольно повиснув под куполом, одинокой черной 
палочкой он летел куда-то за поля, за леса… 
   Лейтенанта тронули за локоть. «Расслабься, и получи удовольствие», – посоветовал 
ему добрый Касимов. И неожиданно для себя, он послушался. Спокойно вышел, 
распластавшись, лег на плотный воздух, и затянул прыжок в теплом солнечном небе… 


ГОЛОВА КАПИТАНА КЕЗИКОВА
 
   Тот же зимний день, 10 декабря, Южная площадка. Лейтенанты после первого прыжка, 
умиротворенные, как после бани, смотрят на продолжающиеся прыжки. Вертолет 
приземляется, забирает очередную группу, взлетает, выбрасывает, снова 
приземляется. Вот еще несколько летчиков стоят в полном снаряжении в ожидании 
вертолета. Все в шапках с опущенными и завязанными под подбородком ушами, и 
только капитан Кезиков, любящий порядок и безопасность, – в мотоциклетном шлеме. 
Он протягивает солдату фотоаппарат и просит запечатлеть. Солдат прицеливается, 
капитан позирует боком, чтобы в кадр попали оба парашюта – основной и запасной. 
   Отряд загружается в вертолет, машина уходит в небо. Народ внизу наблюдает, как 
из открытой двери выпадают черные точки, летят вниз, – над ними вспыхивают 
купола, человечки качаются под ними, плывут друг за другом. 
   Вдруг по толпе наблюдающих пробегает тревожный вздох. Когда над одной из точек 
раскрылся купол, от нее отделилась еще одна точка и полетела вниз. Что это? – 
гадают в толпе. – Может быть, запаска отцепилась, или унт слетел с ноги? 
   Точка стремительно приближается к земле. Человек, от которого она отделилась, 
висит под куполом без движения. Предмет летит прямо на площадку. Несколько 
человек – в их числе и лейтенанты, – бросаются бежать к предполагаемому месту 
падения неизвестного предмета. Кто-то уже рассмотрел в бинокль, что человек под 
куполом – в летных ботинках, а в этой группе все, кроме капитана Кезикова, были 
в унтах. Значит, разделился именно капитан Кезиков. 
– И надо было ему фотографироваться перед взлетом! Вот тебе и сбылось! – кряхтят 
бегущие. – Может, при открытии стропы перехлестнулись, и ему голову оторвало? И 
очень даже просто… 
   Предмет врезается в снег у самого края площадки. Все останавливаются. К месту 
падения осторожно приближается один, заглядывает в снежную воронку… Нагибается, 
запускает в снег руки… Все замерли, заранее трагически морщась. 
– Голова капитана Кезикова! – кричит он и поднимает над собой пустой 
мотоциклетный шлем. 


НАБЕГАЮЩИЙ ПОТОК
 
   Зима 1985 года. Близится Новый год. По всему фронту перестройки разворачивается 
наступление на алкоголизм. Государственные потоки радости резко пересохли, и 
армия перешла на внутренние резервы. И вот, однажды вечером молодые борттехники 
попробовали нечто. Эту мутную жидкость – спирт, слитый из системы – принесли 
друзья с Ми-6. Эта гадость имела вкус фотопроявителя и запах резины. Но нужно же 
когда-нибудь начинать – и лейтенанты выпили противообледенительную смесь, 
закусив китайской тушенкой «Великая стена». 
   Утром после завтрака, уже забравшись в кузов машины, борттехник Ф. почувствовал, 
что его кишечник начал жить самостоятельной бурной жизнью. На середине пути к 
аэродрому, после энергичной тряски по ухабам, борттехник понял, что, если он не 
выбросится из машины, позор неминуем. Но выбраться из плотной укладки тел в 
меховых куртках и унтах, обдуваемых вихрящейся за машиной зимней пылью, было 
невозможно. Усилия, которые требовались для этого, неминуемо бы вызвали 
преждевременное освобождение от страданий. 
   Так он не терпел никогда! Машина подъехала к штабу, сочувствующие пассажиры уже 
пропустили его к борту, и он десантировался, не дожидаясь полной остановки. 
Возле штаба в ожидании построения уже собралась толпа офицеров. Тут же кучками 
стояли вольнонаемные женщины. Борттехник, обогнув толпу, и оставив ее за спиной, 
полетел, шурша собачьими унтами, по тропинке к покосившемуся «скворечнику» на 
самом краю лесочка. 
   Здесь требуется небольшое техническое отступление: для облегчения 
жизнедеятельности летчика, на зимних «ползунках» (по сути – меховой комбинезон 
без рукавов) сзади предусмотрен треугольный клапан на «молниях», расстегнув 
которые, летчик может выполнить «контрольное висение», не снимая «ползунков». 
   Возвращаясь к борттехнику. На своем стремительном пути он проделал сложную 
работу – расстегнул «молнию» меховой куртки, завел руки за спину, под куртку, 
нащупал «молнии» «туалетного» клапана, и расстегнул их до упора, чтобы не 
тратить время в тесной будке. (Может быть, он надеялся, что тяжелая куртка, 
прижав клапан сверху, не даст ему отпасть. Но, если честно, в этот страшный 
момент он даже не думал о проблеме внешнего вида.) Все эти операции страждущий 
борттехник проделал столь быстро, что потом еще с десяток метров несся по 
тропинке к заветной дощатой дверце, размахивая руками. Поглощенный стремлением к 
цели, он даже не слышал хохота толпы, которая наблюдала вид сзади. 
   Поскольку борттехник летел вперед с большой скоростью, расстегнутая куртка, 
вздыбленная набегающим потоком, освободила клапан. Клапан, в свою очередь, 
отвалившись, открыл огромную треугольную дыру, в которой, как в люке скафандра 
коленвалом крутились ягодицы бегущего борттехника, обтянутые пронзительно 
голубыми китайскими кальсонами. 
Когда счастливый борттехник вышел, полк встретил его аплодисментами. 


СИЛА СЛОВА
 
   В офицерском общежитии вместе с лейтенантами-двухгодичниками и холостыми 
кадровыми жил прапорщик по фамилии Шапошник. Он был борттехником и преподавал 
молодым лейтенантам первые уроки летного мастерства. В частности, в первый же 
день знакомства, на вопрос, как завести вертолет, прапорщик презрительно ответил: 
– Заводят корову в стойло. Вертолет – запускают! 
   Но эта цитата приведена здесь в максимально очищенном виде. На самом деле в 
оригинале она выглядела (при том же смысле) совершенно иначе. Шапошник был 
известен своей простой разговорной речью. Он разговаривал примерно так (неотредактированная 
цитата): 
– Вчера, блядь, купил фонарик, нахуй-блядь. Три цвета, нахуй-блядь. Красный, 
блядь, синий, блядь, желтый, блядь. Нахуй-блядь, нахуй-блядь… 
   Тесное общение с таким мастером слова не могло пройти даром для молодых 
лейтенантов. И не прошло. Однажды утром, перед построением, лейтенант Ф. зайдя в 
штаб, случайно подслушал, что после первого полугода службы им положен 
двухнедельный отпуск. От перспективы встретить Новый год дома у молодых 
борттехников захватило дух. 
– Да кто отпустит такую ораву – опустошим полэскадрильи, – усомнились лейтенанты. 
– Даже и спрашивать не стоит. 
– Ну и служите, мудаки, – сказал лейтенант Ф., и шагнул навстречу спускающемуся 
по ступенькам командиру полка, подполковнику Белову. 
– Товарищ подполковник, разрешите обратиться? – отдавая честь, звонким от 
напряжения голосом, сказал лейтенант Ф. 
– Обращайтесь, – козырнул командир. 
– По закону после первого полугода службы лейтенантам-двухгодичникам положен 
двухнедельный отпуск. И я прошу этот отпуск предоставить! – на одном дыхании 
оттараторил лейтенант. Перевел дыхание и, совершенно неожиданно для себя добавил: 
– Нахуй, блядь… 
   Гомонящие у штаба офицеры стихли. Все головы с шорохом повернулись к эпицентру 
событий. Командир помолчал, потом улыбнулся и сказал: 
– Да, я вижу, вам действительно нужен отпуск. Что ж, оформляйтесь. 
   Как, спустя двадцать лет, отметил свидетель, лейтенант М., «эхо смеха 
прокатилось по окрестной тайге». 
   (Скорее всего, в тот момент лейтенант Ф. частично потерял сознание от ужаса. Это 
доказывается тем, что сегодня, спустя двадцать лет, он напрочь забыл об этом 
случае. Эта ячейка памяти просто выгорела. Напомнил ему бывший лейтенант М. В 
свою очередь, лейтенант М. напрочь забыл о том, как, будучи уже старшим 
лейтенантом 302-й отдельной вертолетной эскадрильи авиабазы Шинданда, он послал 
на три буквы инженера этой эскадрильи – об этом ему спустя почти двадцать лет 
напомнил бывший старший лейтенант Ф. Этот случай мы приведем, как только 
представится удобный случай.) 


ЛЕЙТЕНАНТ И ЛЕНЬ
 
   После отпуска лейтенант Ф. долго не мог войти в армейскую колею. Гражданская 
лень, отступившая за полгода службы, вновь обуяла его. 
   Февраль, утреннее построение. Солнце, мороз и ветер. Личный состав стоит с 
поднятыми и застегнутыми воротниками меховых курток. Командир полка (уже 
подполковник Леонов) идет вдоль строя. Вдруг он останавливается, смотрит на 
одного из офицеров. Всматривается в то место, где должно быть лицо, говорит: 
– Расстегните воротник. 
   Лейтенант Ф. расстегивает воротник, и на солнце вспыхивает золотом трехдневная 
щетина. В дополнение к этому видно, что на борттехнике надет не летный свитер 
цвета какао, а домашний – серый с длинным горлом. 
– Почему небриты, товарищ лейтенант? 
– Света утром не было в общежитии. 
– Побрились бы станком. 
– Воды не было, – еще раз соврал лейтенант Ф. 
– Почему неуставная форма одежды? 
– Свитер постирал вчера. 
– А рубашка? 
– Воротник порвался… 
По мере разговора командир свирепел. 
– Вы – холостой лейтенант, но почему я – отец троих детей! – выбрит ежедневно и 
по форме одет?! Кто командир звена? 
– Я, товарищ подполковник! – сказал майор Гула. 
– Вот вам, товарищ майор, я и поручаю проверять выбритость лейтенанта Ф. 
ежедневно и повсеместно! 
На следующее утро майор Гула подошел к лейтенанту Ф.: 
– Ну, показывай свою гладкую выбритость. 
– Вам все места показать, товарищ майор? – спросил борттехник с невинным 
выражением лица. 
Гула вынул из кармана огромный кулак и поднес его к носу борттехника: 
– С меня и твоей наглой морды хватит. 


СЕМЕРО И ОДИН
 
   После Нового Года лейтенантам, живущим в общежитии, выделили трехкомнатную 
квартиру в ДОСах (дома офицерского состава). Лейтенанты не знали – радоваться им 
или печалиться. В плюс переезда записывалось то, что ДОСы были много ближе к 
столовой, чем общежитие, находящееся в нижней половине поселка, по ту сторону 
железной дороги. Минус же был в том, что лейтенантам, уже обжившим комнаты на 
двух человек, предстояло ввосьмером занять маленькую квартирку в панельной «хрущовке» 
– а это уже пахло (в прямом смысле слова) обыкновенной казармой. Лейтенанты даже 
начали, было, отнекиваться, но аргумент командования – «зато теперь утреннюю 
физзарядку на стадионе пропускать не будете» – перевесил все доводы «против». 
Пришлось переезжать. Вернее – переходить через весь поселок с узлами и коробками, 
поскольку машину выделить забыли. 
   Военная квартира не удивила уже привыкших к армейскому быту лейтенантов. 
Ободранные обои, ржавая сантехника, комнаты без дверей, электросчетчик с «ломом» 
(проволочка, тормозящая диск счетчика), батареи пустых пыльных бутылок – и запах, 
будто на портянки недельной носки сходили по-маленькому все коты городка. 
   Лейтенанты, свалив вещи в большой комнате, начали делить жилплощадь. Борттехнику 
Ф. приглянулась маленькая, ближайшая к входной двери комната. Ему очень хотелось 
поселиться, наконец, одному, и оборудовать себе гнездышко, в котором он 
чувствовал бы себя, как дома – кровать, стул, стол с настольной лампой – 
достаточно для вечернего счастья. Ради этого богатства он пошел на авантюру. 
– Слушай сюда, – сказал лейтенант Ф. командирским голосом. – Вы семеро занимаете 
две дальние комнаты. Четверо – в большой, трое – в той, что поменьше. Ну, а я, 
несчастный, буду одиноко ютиться в этой махонькой. 
   Семеро недовольно зашумели – говорили о какой-то справедливости, предлагали 
странные вещи – вроде жребия. Лейтенант Ф., выслушав мнения, отмел их уверенным 
взмахом руки. 
– В любом ином случае, товарищи лейтенанты, вы были бы правы. Но не в этом. И 
все потому, что у мистера Фикса есть план, который не пришел в голову ни одному 
из вас. Восемь молодых людей нуждаются в общении с прекрасным полом. И где же, 
как не в этой маленькой комнатке возле самой входной двери, рядом с ванной и 
туалетом должно быть дежурное помещение? Ну а смотрителем, поддерживающим 
боеготовность вверенного ему помещения, буду я – тот, кому принадлежит эта 
прекрасная идея. Кто против? 
   Логика была неопровержима, и лейтенанты, помявшись, согласились. Они даже начали 
прикидывать, какие шторки повесить на окна, да и коврик на пол неплохо – хотя бы 
отрез на парадную шинель постелить… Только пессимист лейтенант Л. язвительно 
сказал лейтенанту Ф: 
– Что-то маловато доводов в пользу твоего роскошного существования. 
   Лейтенант Ф. вздохнул и вынул из стопки принесенных с собой книг одну – толстую 
в твердой синей обложке, на которой тусклым золотом отсвечивало грозное слово «САМБО». 
– Вот он, – сказал лейтенант, – мой самый веский аргумент. 
   Самбо – как и другие боевые искусства (кроме года занятий боксом) – он не знал, 
и купил книжку недавно в букинистическом отделе книжного магазина. Но до армии 
лейтенанты, учившиеся на разных факультетах огромного института, не были знакомы 
друг с другом, и лейтенант Ф. мог врать свободно. 
– Когда обживемся, начну обучать вас самообороне без оружия, – сказал он. – Или 
кто-нибудь хочет проверить мое искусство? 
– Вот так всегда, – проворчал лейтенант Л. – Чуть что, сразу в морду… 
И семеро двинулись обживать две комнаты отведенные им «самбистом». 
А лейтенант ф., в очередной раз подивившись человеческой доверчивости, внес вещи 
в завоеванную комнату. 


МАЛЕНЬКИЙ
 
   Вскоре представился случай опробовать «дежурное» помещение. Кто-то из жильцов 
ушел в наряд, койка его пустовала. Воспользовавшись этим, лейтенант С-ханов 
привел в квартиру не очень юную особу, с которой познакомился несколько дней 
назад на танцплощадке городского парка. Вечером он договорился с сожителями, что 
явится с пассией как можно позже, и к этому времени в квартире должно быть темно 
и тихо. «Можно храпеть, чтобы не испугать девушку», – сказал он непонятную фразу 
и удалился. 
   К назначенному времени все было готово. Лейтенант Ф. перебрался в большую 
комнату и занял временно свободную кровать. Потушили свет. Лейтенанты, лежа в 
койках, негромко переговаривались в темноте – все ждали испытания комнаты, чтобы, 
когда настанет очередь каждого, знать, как все это слышится со стороны, и учесть 
ошибки первопроходца. Его дело осложнялось тем, что комната до сих пор не имела 
двери – только жалкая занавеска отделяла пространство комнаты от остальной 
квартиры. 
   Вскоре в замочной скважине тихо заскребся ключ. Все замерли. Дверь, скрипнув, 
отворилась, возник шепот лейтенанта С-ханова: 
– Проходи вдоль этой стенки, здесь все ботинками уставлено… 
   Двое пробрались в комнату, щелкнул выключатель, и занавеска озарилась 
потусторонним светом. 
   К разочарованию подслушивающих, кроме визга панцирной сетки они ничего не 
услышали. К тому же, все произошло неожиданно быстро, без прелюдий – лейтенант С-ханов 
уложился в норматив сборки АК-47. Его партнерша вообще ничем не выдала своего 
присутствия. Лейтенанты даже возмущенно всхрапнули, но тут же затихли, услышав, 
наконец, женский голос. 
– Да, – вздохнула женщина башкирского лейтенанта, шурша одеждами. – Маленький ты, 
Фарид… 
Лейтенанты напряглись, прислушиваясь. 
– Чего это маленький? – недоуменно спросил лейтенант С-ханов. – Метр семьдесят я 
– тебя-то уж повыше буду! (Судя по стуку пяток, он соскочил с кровати.) Вот 
встань прямо, спиной прижмись к моей. Голову подними… Видишь? Ты на пять 
сантиметров меньше. 
– Маленький, маленький… 
– Да что ты заладила – «маленький», «маленький»! – разозлился лейтенант, 
срываясь с шепота в голос. – Видела ведь, что я не дядя Степа, блин! Чего теперь 
бубнить! Не нравится, вали отсюда, – разошелся обиженный любовник. – Иди, иди 
давай, может великана встретишь! Маленького нашла, твою мать! 
– Да я не это имела в виду… – уже в коридоре сказала женщина. 
Кровати в двух комнатах тряслись, лейтенанты крякали, сдерживая рвущийся смех. 
   Когда захлопнулась входная дверь, темнота взорвалась хохотом. Лейтенант С-ханов 
включил в коридоре свет, вошел в большую комнату: 
– Нет, слыхали, а? Дюймовощка нашлась, блядь! Гулливера ей подавай! 
Увидев в проеме двери кривоногий силуэт в трусах и сапогах, комната захрюкала. 
– Не это она имела, видите ли… – продолжал брюзжать обиженный. – А что она имела, 
корова?.. 
Вдруг он осекся. Понимая, но все еще не веря своей догадке, выдохнул: 
– Ах ты… 
– Да, Фарид, – сказал лейтенант Ф. – Именно это. Она имела то, что имела. 
Опозорил авиацию, тэчист мелкокалиберный, гнать тебя из нашей квартиры! 
– Убью суку! – стукнул по косяку кулаком лейтенант С-ханов. – Да у нее просто 
манда развальцована – на такой зазор никаких допусков нет! Ржите, ржите, вы все 
там потонете, как те трактор с трактористом!.. 
– Ох-хо-хо-хо! – изнемогала квартира, и кровати стучали об стенки… 


ГИБЕЛЬ ШЕДЕВРА
 
   После этого случая лейтенант Ф. озаботился поиском двери. В конце концов, он 
нашел какую-то беспризорницу, одиноко стоящую в одной из комнат штаба, выкрал ее 
и привез в ДОСы на столовской машине. Дверь была примитивная – деревянная рама с 
нашитыми листами ДВП и с двумя петлями. Но и такая, она была вполне пригодна для 
роли замыкающего звена личного пространства лейтенанта Ф. 
   Он был доволен. Единственное, что смущало – картонно-голая поверхность лица его 
жилища. Поскольку лейтенант был не чужд изобразительному искусству, он решил не 
прибегать к оклеиванию двери календарями и плакатами, а облагородить ее своей 
рукой, ведомой собственной фантазией. Приобретя в магазине толстый черный 
жировой карандаш, он приступил. Тему долго выбирать не пришлось – помня о 
дежурном назначении комнаты, художник изобразил двух тонких, гибких, 
преувеличенно длинноногих жриц любви в их полный рост и в их обнаженном объеме, 
которые, обольстительно изогнувшись, стучались в эту самую дверь. 
   Увидев картину, лейтенанты пришли в восторг. Они даже пожалели, что таких 
соблазнительных в своем совершенстве не бывает не только в поселке Магдагачи, но 
и в природе вообще. «Это даже лучше, чем в Эрмитаже! – подвел итоги обсуждения 
лейтенант Л. – Только сиськи маловаты». 
   В это время, соскучившись по сыну, лейтенанта Ф. навестила его мама – благо, 
родительский дом лейтенанта находился всего в каких-то 600-х километрах севернее 
Магдагачи. Когда мама вошла в квартиру, стеснительный сын, заметавшись, схватил 
одеяло и набросил его на дверь, прикрыв свое творение. 
   Никакая женщина не выдержала бы того бардака, который развели в жилище восемь 
лейтенантов. Не была исключением и мама лейтенанта Ф. Она моментально взялась за 
уборку. Когда настала очередь той самой комнаты, мама попыталась сдернуть с 
двери одеяло – оно, по ее представлению, было явно не на своем месте. Но 
подскочивший сын припал к одеялу грудью и сказал: 
– Пусть пока повисит, я на него воду пролил. 
   Через некоторое время, когда лейтенант потерял бдительность и перестал охранять, 
мама все-таки сдернула покров и увидела голую правду. 
– Господи, нашли что прятать, – сказала она насмешливо. – Были бы хоть настоящие… 
   Вскоре слухи о картине распространились. В квартире под тем или иным предлогом 
побывал весь личный состав полка, и женщины при таком оформлении клевали на 
приглашения намного активней – начался самый настоящий жор – уды лейтенантов 
стонали от усталости. 
   Но вскоре пришла беда. И пришла она из Афганистана – в лице заменившегося 
начальника ТЭЧ звена второй эскадрильи. Квартиру отдали ему с женой и двумя 
детьми. Лейтенантам было предложено убираться туда, откуда пришли – в общежитие. 
Они собрали нехитрый скарб в узлы из плащ-палаток и сменили место дислокации, 
ворча под нос ругательства в адрес командования и семейных офицеров. Лейтенанту 
Ф. было жаль только одного – своего шедевра. Он попросил нового квартиранта не 
смывать рисунок. «Дверь моя, – сказал лейтенант, – я скоро ее заберу». 
Квартирант, тихий немногословный капитан согласился. 
   Через неделю лейтенант Ф. пригнал машину, поднялся в свою бывшую квартиру, 
постучал. Дверь открыла жена капитана – дородная, злая тетка с подоткнутым 
подолом и с ножом в красной мокрой руке. 
– Здравствуйте, я за своей дверью…– сказал лейтенант, и замолчал, увидев за 
спиной хозяйки картину чудовищного вандализма. 
   Его дверь была черной от воды, по ней стекали потоки пены. Одна красавица уже 
была соскоблена ножом – оставались только прекрасные ноги до колен. У второй 
вместо лица и груди зияли шершавые пятна. 
– Но, позвольте, – сказал лейтенант, хватаясь за сердце. – Это же моя дверь! 
– Какая еще твоя, – сказала женщина, сдувая с лица мокрую прядь. – Ты ее 
уворовал, попробуй-ка теперь, кому пожалуйся! 
– Но я с мужем вашим договорился! 
– Вот пусть он тебе и рисует! А у меня дети – что же, по-твоему, они должны на 
этих сикильдявок смотреть, на твоих прошмандовок любоваться? Муж ходит, косится 
– а на что смотреть – ни сиськи, ни письки, вешалки какие-то! Устроили тут 
бордель, а я теперь разгребай! Одних бутылок пять мешков сдала! И чем ты их 
нарисовал, даже порошком не смываются! Портишь казенное имущество!.. 
   Но художник уже не слышал криков хозяйки. Он брел вниз по лестнице, и грусть 
была в сердце его. 


НОВЫЕ ФИЛЬТРЫ
 
   Однажды вертолет борттехника Ф. закатили в ТЭЧ на регламент. К тому времени за 
бортом №22 был закреплен механик Разбердыев (Оразбердыев – спустя двадцать лет 
уточняет лейтенант М., но лейтенанту Ф. уже поздно исправлять свое произношение). 
В ТЭЧи не хватало собственных специалистов, и механику, прибывшему вместе с 
бортом, доверили поменять на родной машине топливные фильтры. Разбердыев, 
которого этому учили в учебке, кивнул, взял новые фильтры и полез наверх. Когда 
его работу проверили, все было в порядке – все завернуто, законтрено, старые 
фильтры лежали в ведре с керосином. Механика похвалили и отпустили ловить мышей. 
   На следующее утро борттехник Ф. проспал и явился на аэродром, когда его вертолет 
уже выкатили из ТЭЧи. Входя на стоянку, борттехник увидел, что в кабине его 
машины сидит экипаж и явно готовится к запуску без него. Он ускорил шаг, потом 
побежал, надеясь успеть и тем смягчить упреки в нарушении воинской дисциплины. 
Послышался нарастающий вой запускаемого двигателя. Лопасти винта уже начали 
набирать обороты. Вдруг борттехник увидел, как из-под капотов двигателей повалил 
белый дым, а через секунду пыхнуло пламя. Продолжая бежать, он заорал, давая 
руками отмашку. Его жесты увидели. Вой стих, лопасти остановились, пламя исчезло, 
только дым еще сочился из-под капотов. Борттехник влетел в кабину с криком: 
– У вас движки горят! Кто-нибудь перед запуском открывал капоты? Там, наверное, 
тэчисты ветошь забыли. 
   Летчики, переживая свою вину, молча полезли наверх. Открыли капоты. Двигатели 
были залиты керосином, который почему-то шел верхом через топливные фильтры. 
Борттехник попытался вынуть фильтры, но они не поддавались. Он поднапрягся и, 
сдирая кожу на пальцах, извлек из гнезд топливные фильтры – как и положено новым, 
они были герметично запаяны в полиэтилен! 
Летчики в недоумении смотрели на фильтры. 
– Привет от Разбердыева, – сказал борттехник. – И больше без меня не 
запускайтесь. 


ИМЕННАЯ КУРТКА
 
   Однажды полк посетил генерал Третьяк. Как это всегда бывает, командующему 
понадобилось куда-то слетать. Неизвестно почему, выбор командира полка пал на 22-й 
борт. Он подошел к вертолету, посмотрел на его закопченный бок и сказал 
лейтенанту Ф.: 
– Повезем командующего. Борт помыть в течение часа. – И, уходя, добавил: – И не 
керосином, а порошком! Сейчас вам пришлют бойца в помощь. 
   Вскоре прибыл ефрейтор Зейналов – воин азербайджанской национальности. Лейтенант 
Ф. поставил ему задачу: налить в большой цинк керосина, бросить туда тряпку, 
поджечь, набрать в ведро снега, нагреть воды, принести порошка, щетку, губку и 
отдраить борт. Зейналов выслушал и сказал: 
– Нэт. 
– Нэт? – удивился борттехник. – Что еще за хуйня?… 
– Мущына не может мыть, – с наглым достоинством сказал навсегда чумазый Зейналов. 
– Это дэло женщына. 
– А я, по-твоему, кто? – ласково спросил борттехник, придвигаясь. 
– Нэ знаю, – пятясь, пробормотал сын Кавказа. – Вода кипятить буду, мыть нэ буду. 
– Ты дыни любишь? – спросил борттехник. 
– Лублу. 
– А я нэ лублу, когда мне их вставляют! – заорал борттехник. Но он уже понял, 
что Зейналов сейчас непобедим. – Ладно, иди, воду грей, чурка, потом поговорим. 
   Потом борттехник елозил по борту губкой и собственным телом, скользя унтами на 
обледеневших пилонах, оттирая копоть выхлопа, потеки керосина и масла. Через час 
борт блестел как новорожденный. Зейналов млел у догорающего керосинового костра, 
борттехник мрачно курил, держа сигарету красными замерзшими пальцами. Вода, 
щедро заливавшаяся в рукава куртки, уже леденила остывающее тело. Куртка, еще 
недавно новая и синяя как небо, была покрыта пятнами сажи и разводами порошка, 
вода, пропитавшая ее, уже замерзла, и борттехник, покрытый грязной ледяной 
коростой, напоминал сгоревший среди зимы дом, над которым поглумились пожарные. 
   Подъехал «уазик». Лейтенант Ф. шагнул навстречу, поднимая руку к обледеневшей 
шапке и, доложил, глядя между командиром и командующим: 
– Товарищ командир! Вертолет к полету готов. Борттехник, лейтенант Ф. 
– Молодец, сынок, постарался, – услышал он голос командующего. – Майор, сгоняй-ка, 
привези лейтенанту новую куртку, и горячего чаю в термосе. 
   Полет прошел нормально. На прощание командующий тепло пожал ему руку и 
поблагодарил за хорошую службу – у лейтенанта даже мелькнула мысль о грядущем 
ордене. 
   На следующее утро лейтенант Ф. явился на построение в новой куртке и с хорошим 
настроением. Но когда, после обязательной болтовни, были отпущены прапорщики, 
лейтенант почуял неладное. И командир полка не обманул его ожиданий. 
– Я вообще не понимаю, что у нас тут происходит, товарищи офицеры. Что это за 
боевое подразделение, которое может развалить в считанные месяцы один человек. 
Командир первой эскадрильи! 
– Я! – сказал майор Чадаев. 
– Что вы скажете о лейтенанте Ф.? 
– Работает без замечаний, товарищ подполковник. 
– Интересная формулировка. То он не отдает честь командиру полка – ну просто в 
упор не видит, то докладывает с трехэтажным матом, то я ловлю его с трехдневной 
щетиной… Кстати, я поручил командиру звена майору Гуле каждое утро проверять 
лейтенантскую выбритость. Майор Гула, доложите, если вам не обидно. 
– Постоянно выбрит, товарищ подполковник. 
– Второе. Из библиотеки мне поступил список должников. Всех пропускаю, но вот 
лейтенант Ф. не сдал в библиотеку – вслушайтесь, товарищи офицеры! – подшивку 
журнала «Театральная жизнь» (откуда ЭТО вообще в нашей библиотеке?) и «Современную 
буржуазную философию»! Теперь понятно, почему вчера случилось то, что произошло. 
Это я плавно перехожу к третьему. Подъезжаем мы с командующим к 22-му борту. 
Выходим. Вокруг бардак, ведра, лужи, какой-то пленный француз у костра греется, 
даже не встал. И в этих условиях подваливает к нам грязный в доску лейтенант Ф. 
– таких грязных вы никогда не видели! – и докладывает, что он, видите ли, к 
полету готов! К какому, нахер, полету в таком невменяемом виде, я вас спрашиваю? 
И после этого командующий вставляет мне дыню за то, что у меня офицеры сами 
борта моют! А кто, я, что ли должен мыть? Вы сами знаете, как в крайний год 
этого… ускорения обострилось национальное самосознание наших казбеков. Если так 
пойдет и дальше, офицерам придется и в солдатских казармах мыть. Не заниматься 
же рукоприкладством и прочими неуставными взаимоотношениями, как поступил 
недавно старший лейтенант Кормильцев! Но это трудное положение – не повод 
позорить весь полк перед командующим. Вот и подумайте всем полком, как сделать 
из лейтенанта Ф. настоящего офицера – для этого он сюда и прислан. Удивительно, 
что с его буржуазно-театральной философией не было ни одной предпосылки (плюет 
через плечо)… Всё, свободны! Командиру эскадрильи придумать наказание и доложить. 
А лейтенанту Ф., геройски помывшему борт, сдать свою именную куртку в музей ВВС 
– то бишь на склад. 


СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
 
   В наказание лейтенант Ф. был послан в наряд вне очереди ДСЧ (дежурным по стоянке 
части). 
   На разводе, к ужасу лейтенанта Ф. выяснилось, что в его наряде присутствует 
механик Разбердыев – в качестве ДСП (дежурного по стоянке подразделения). Но 
делать было нечего, и лейтенант Ф. от греха подальше назначил Разбердыева 
дежурным по самой дальней второй стоянке, на которой стояли законсервированные 
борта второй эскадрильи, в полном составе убывшей в ДРА. Потом дежурный Ф. со 
своим помощником, лейтенантом Л. развели бойцов по стоянкам, поболтались по 
аэродрому, поужинали в солдатской столовой и отправились в казарму. 
   Нужно сказать, что домик для ДСЧ в зимних условиях был непригоден для 
полноценного времяпрепровождения – печка не работала и в ее холодной, забитой 
газетами утробе всю ночь с отвратительным шуршанием копошились крысы, ожидая, 
пока жертва заснет. После нескольких кошмарных ночевок в морозном, кишащем 
грызунами домике, дежурные стали перебираться на ночь в казарму. 
   Вот и теперь, поднявшись на второй этаж, они сбросили куртки и принялись играть 
в бильярд, поглядывая, как в телевизоре Горбачев в Рейкьявике сдавался Рейгану. 
Было уютно и хорошо. В окна смотрела зимняя ночь. Вскоре лейтенант Ф., 
разморенный теплом, прилег на койку и задремал. 
   Служба шла своим чередом даже в дреме. Вот пришли ДСП с первой стоянки, подошли 
к койке, доложили, что стоянка сдана караулу. Вот то же самое проделали ДСП с третьей 
стоянки, с четвертой. Вестей со второй стоянки не было. Лейтенант Л. потряс за 
плечо лейтенанта Ф., сказал: 
– Что-то мне это не нравится. Нужно бы узнать. 
– Тебе не нравится, ты и узнавай, – пробормотал лейтенант Ф. и повернулся на 
другой бок. 
Лейтенант Л. спустился к дежурному по части, позвонил в караулку, поднялся, 
разбудил лейтенанта Ф.: 
– Караул не принял вторую стоянку – там два борта не опечатаны. 
– Ну не знаю, – сказал, зевая, лейтенант Ф. – Может, сходишь, опечатаешь, а я уж 
завтра побегаю… 
   Лейтенант Л. чертыхнулся и ушел в ночь, через снега, на самую дальнюю вторую 
стоянку, которая лежала за полосой гражданского аэродрома. 
   Лейтенант Ф. продолжал мирно спать в теплой, шумно храпящей казарме среди криков 
«Мама!», пуков и скрипов. Всегда спится особенно крепко и сладко, когда ты 
должен что-то сделать. А лейтенант Ф., как дежурный по стоянке части должен был 
шагать сейчас, преодолевая ледяной ветер, закрывшись до глаз воротником меховой 
куртки и матеря механика Разбердыева, который до сих пор не сдал стоянку караулу. 
Но дежурный спал, как Штирлиц перед Берлином… 
   А в это время его помощник, пересекая гражданскую ВПП, увидел, как над второй 
стоянкой трепещет в ночи красное зарево. Помощник рванул изо всех сил через 
метущую по черной полосе поземку, представляя догорающие останки вертолетов и 
злорадно думая, что он все же Помощник и лицо не очень ответственное. 
   Когда он вбежал на стоянку и затем в домик, Разбердыев осоловело сидел возле 
малиновой печки и подбрасывал в нее дровишки. В это время, вспыхнувшая от 
раскаленной трубы крыша горела ярким пламенем, и красные блики играли на боках 
ближайших вертолетов… 
   После долгой борьбы с применением мата, пинков, огнетушителя, снега, куртки 
Разбердыева, его же шапки, огонь был потушен. Когда явился караул, следы борьбы 
уже были заметены, крыша припорошена снегом, и только в домике сильно пахло 
мокрой гарью. 
   Наутро лейтенант Ф., выслушав эмоциональный рассказ лейтенанта Л., сказал, 
подняв палец: 
– Теперь и ты знаешь механика Разбердыева. 
– Сам ты Разбердыев, блядь! – ответил лейтенант Л. 
«И то верно» – самокритично подумал лейтенант Ф., и, глядя на обгоревшие ресницы 
лейтенанта Л., расхохотался. 


УЧЕНИЯ
 
   В феврале 1986 года в округе начались крупные учения. Магдагачинский полк, 
приданный 13-й десантно-штурмовой бригаде, принял в них участие полным составом. 
Его задачей было перебросить технику и личный состав бригады к китайской границе, 
на аэродром под Благовещенском. 
   Борт №22 готовился к учениям. Задача была поставлена простая – полет строем, 
поочередная посадка на полосу аэродрома назначения – вертолет катится по полосе, 
борттехник с правым выбегают, открывают задние створки, уазик с бойцами съезжает 
и сворачивает с полосы вправо (или, если смотреть по полету – влево, чтобы не 
попасть под хвостовой винт), створки закрывают, прыгают в вертолет, он взлетает, 
за ним уже катится следующий. Борттехник Ф. тренировал водителя уазика въезжать 
в грузовую кабину и быстро выезжать из нее. Уазик постоянно срывался с 
направляющих. Наконец, когда один раз все прошло удачно, борттехник решил, что 
навык прочно закрепился в мозжечке бойца, и прекратил тренаж. 
   Наступил день учений. В Ми восьмые загнали уазики с четырьмя бойцами, Ми шестые 
приняли на борта более тяжелую технику и десант. Полк запустился и пошел на 
взлет. Такого борттехник Ф. никогда не видел, и уже не увидит. В небо поднялись 
три эскадрильи Ми-8 и эскадрилья Ми-6 – рой под сотню машин закрыл солнце. Небо 
шевелилось, ползло, гудело, выло, трещало, серый саранчовый шлейф еще волок 
хвост по земле – взлетали один за другим крайние вертолеты. Армада, 
разворачиваясь на юг, начинала движение к китайской границе, и это было похоже 
на неумолимо собирающуюся грозу – казалось, такая сила могла спокойно переползти 
границу и, даже теряя машины одну за другой, дойти до Пекина в достаточном для 
победы количестве. 
   Поднявшись, двинулись. Строй растянулся на приличную дистанцию. Ми шестые шли 
выше, восьмерки неслись на пределе, огибая рельеф, чтобы не светиться на 
локаторах предполагаемого противника. Борт №22 пилотировал капитан Божко, 
имевший за плечами Афган. Он откровенно наслаждался полетом – бросал машину с 
сопок вниз, сшибал колесами верхушки сосен, завидев «учебный» танк, заводил 
вертолет на боевой, имитировал пуск, бормотал «цель уничтожена!» – обиженные 
танкисты показывали неприличные жесты, но на всякий случай ныряли в башню. 
Борттехник Ф., у которого от такого полета сердце и другие внутренности прыгали 
от пяток до горла, конечно, тоже наслаждался, но периодически с тревогой 
вспоминал о своем грузе – распятом на тросах уазике с четырьмя бойцами. После 
очередной «атаки» по особенно крутой траектории, и с перегрузками на выходе, он 
услышал глухой щелчок в грузовой кабине. Потом послышались перекрывающие шум 
двигателей крики. 
– Что они там – боятся или радуются? – сказал командир. – Выгляни, посмотри, 
может, обделались? 
   Борттехник открыл дверь в грузовую кабину. К его удивлению, бойцов в уазике не 
было. Выбравшись в салон, он увидел, что все четверо лежат за уазиком, упираясь 
ногами в стенки и в бардачки на створках, а руками – в уазик, сорвавшийся с 
растяжек. Лица атлантов были перекошены, тела периодически амортизировали, 
сжимаясь в такт изменениям тангажа. 
   Борттехник забежал в кабину, вкратце обрисовал ситуацию. Командир виновато 
вздохнул и перевел вертолет в ровный полет – авиагоризонт замер в нейтральном 
положении. 
   Сели удачно, створки открылись, уазик с четырьмя измученными бойцами выпрыгнул 
на полосу, свернул вправо и умчался, очумело виляя. На бегу закрыли створки, 
запрыгнули, взлетели. 
А за ними все садились и садились вертолеты. Учения продолжались… 


ТРАВА ПО ПОЯС
 
   Перелетный полк был принят аэродромом возле ж/д станции Средне-Белой. 
Благоустроенных мест, конечно, всем не хватило, и большая часть машин 
разместилась где-то на задворках. Вертолеты гостей стояли в поле среди высокой 
сухой травы. В Средне-Белой царило бесснежье – поздняя сухая осень посреди 
февраля. После своей зимы магдагачинцам не хотелось идти в казарму. Поужинав, 
они вернулись к своим машинам, чтобы поиграть в футбол – скинули меховые куртки 
и гоняли мяч по желтым шуршащим зарослям под холодным закатным небом. 
   Борттехник Ф. и правак С., устав от беготни, забрались на 22-й борт и улеглись 
на откидных скамейках перекурить. Вечерело, прозрачное небо наливалось чернилами, 
пахло степью. Лейтенанты курили, слушая далекий гомон футболистов, гулкие удары 
по мячу… 
   Рядом с вертолетом послышалось шуршание травы – кто-то шел вдоль борта. 
Лейтенант Ф. выдохнул струю дыма в дверь, и тут же в сизом облаке появилось 
незнакомое лицо. Лицо было в фуражке и с подполковничьими погонами. 
– Эт-то что за пожар на борту? – грозно сказал подполковник, поднимаясь по 
стремянке. – Кто разрешил курить на аэродроме? 
Лейтенанты вскочили, борттехник Ф. бросил окурок на пол, прижал его подошвой. 
– Звание, фамилия? 
– Лейтенант Ф.! 
– Почему курим в не отведенных для этого местах? Траву хотите поджечь, 
диверсанты? 
– Никак нет, товарищ полковник! Виноват, больше не повторится! 
– А вы? – обратился полковник к лейтенанту С. – Почему вы не остановили своего 
товарища? Или тоже курили? 
– Никак нет! – сказал лейтенант С., вытянувшись и прижав кулаки к бедрам. 
– А ну-ка…– подозрительно сказал подполковник, – покажите руки. 
Лейтенант, опустив голову, протянул подполковнику кулак и нехотя разжал его. 
На испачканной пеплом ладони лежал смятый окурок. 
– Герой! – сказал подполковник. – В следующий раз глотай – надежнее будет. 
Доложите командиру экипажа, что я наложил на вас взыскание. И скажите спасибо! 
За ЧП на учениях знаете, что полагается? 
И, спустившись по стремянке, ушел, шурша травой. 
– Что за подпол? – спросил борттехник. 
– Да хуй его знает, – пожал плечами правак и лизнул обожженную ладонь. 


ПРОГУЛКИ С БОРТТЕХНИКОМ
 
   В конце зимы 1986 года борт №22 послали в командировку в город Белогорск. 
Вертолет потребовался для парашютной сборной авиаторов дальневосточного округа. 
У сборной на носу были всеармейские соревнования, но почему-то не оказалось 
воздушного транспорта для тренировок. 
   Командировка для летчиков – тихая радость. Для холостых – удаленность от 
начальства, утренних зарядок на морозном стадионе, построений, словом – 
бесконтрольность. Для семейных – все то же самое плюс удаленность от дома и 
полная бесконтрольность. Один экипаж, трое единомышленников, глядящих в одном 
направлении – где бы отдохнуть, как следует. 
   В принципе, командировочный экипаж обладал полной властью над теми, из-за кого 
прилетел сюда. Смелые и жадные парашютисты готовы прыгать сутки напролет. Но 
летчик может остановить их одним мановением руки: 
– Смотрите, где нижний край, энтузиасты. 
– Какой нижний край? Это легкая дымка, сейчас все рассеется. 
– Вот когда рассеется… 
   А когда рассеивалось, наступал обед. А зимой после обеда и до темноты недалеко. 
Так и работали. Ну, иногда под яркое солнце и бодрящий морозец, в охотку разве 
что. И если голова не болела. 
   Но на второй командировочный день с утра все было по-честному. Повалил снег. 
Прыжки, конечно же, отбили. Экипаж даже не выезжал на аэродром. 
– Третья готовность, – объявил командир. – Потаскаем кровать на спине с 
перерывом на обед, и если снег не перестанет, после обеда мы свободны. 
Снег после обеда только усилился. Лежать надоело. 
– А пойдемте-ка, прогуляемся, я познакомлю вас с городом нашей дислокации, – 
предложил командир. 
   Борттехник Ф. задержался, потому что нежился в постели. Поднявшись, он надел (следите 
за очередностью!) гражданскую рубашку, зимние кальсоны, джинсы, накинул меховую 
летную куртку и выскочил вслед за уходящими летчиками. 
   Командир быстро и уверенно шел сквозь мягкую метель. Конечно же, он, бывавший в 
этом городе не раз, вел своих лейтенантов на центральную улицу Белогорска, где 
находились рестораны «Томь» и «Восток». 
   В один из них они и вошли. Отряхнули от снега шапки, воротники, сняли куртки, 
сдали их в гардероб. Борттехник задержался, получая номерки, потом подошел к 
зеркалу, где уже причесывались командир с праваком. Командир перевел взгляд на 
отражение борттехника, и выпучил глаза. Сдерживая смех, он прошипел: 
– Отойди от меня, безумный китайский летчик! 
   Борттехник Ф. посмотрел в зеркало... Там стоял борттехник Ф. – в джинсах, из-за 
пояса которых торчали голубые китайские кальсоны, натянутые поверх рубашки почти 
до груди. 
Приводя в порядок форму одежды, борттехник проворчал: 
– Ты же не сказал, что мы в ресторан! Прогуляемся, прогуляемся… 


НА КРАЮ
 
   закосить было невозможно – погода стояла прекрасная. Все необходимые условия – 
солнце, мороз и синее небо – были в наличии. Экипаж притащился на аэродром, и 
прыжки начались. 
   Прыгуны загрузились, вертолет по-самолетному оторвался от полосы и пошел в набор. 
Когда набрали необходимую высоту, командир, страдальчески морщась, сказал: 
– Я бы сейчас без парашюта выбросился. Зря мы вчера погоду сломали. На землю 
хочу. Пусть вываливают, и мы сразу вниз. 
   Борттехник отстегнул парашют, развернулся лицом в грузовой салон. Выпускающий 
подкорректировал курс, вышли в заданную точку, прыгуны повалили из вертолета. 
Выпускающий махнул борттехнику рукой и лег грудью на поток. 
   В пустом салоне гулял морозный ветер трех тысяч. Нужно было закрывать дверь. 
Борттехника тошнило. Поискал глазами свой страховочный пояс и нашел его. Пояс 
болтался на тросе для вытяжных фалов там, куда его отодвинули парашютисты – в 
самом конце салона. «Скоты», – процедил борттехник и встал. 
   Он сразу понял, что до страховочного пояса ему сегодня не добраться. Если же 
нацепить парашют, то один случайный толчок висящего под слабыми коленями 
твердого ранца способен в настоящий момент свалить с ног. Выпадать ни с 
парашютом, ни без оного борттехник не хотел. Уцепившись правой рукой за проем 
входа в кабину, мелкими приставными шажками он начал двигаться к двери, в проеме 
которой трепетало бездонное небо. 
Борттехник уже почти дотянулся до дверной ручки… 
   И тут вертолет вошел в левый разворот с хорошим креном – командир торопился вниз. 
Вектор силы тяжести, приложенный к наклонной плоскости, естественно, расщепился 
на компоненты – и самая горизонтальная из них схватила больного и слабого 
борттехника, как волк ягненка, и толкнула к открытой двери. Когти его правой 
руки, царапнув металл, сорвались, подледеневшие подошвы его унтов заскользили по 
металлическому полу. Борттехник успел схватиться левой рукой за ручку двери, 
поймал полусогнутой правой рукой обрез дверного проема, и уперся обеими руками, 
сопротивляясь выволакивающей его силе. 
   Его лицо уже высунулось в небо, щеки его трепал тугой воздух. Он увидел далеко 
внизу белую небритую землю, над которой скользила «этажерка» из разноцветных 
куполов. Борттехник направил всю вспыхнувшую волю к жизни в непослушные мышцы, и 
начал отжиматься, толкая спиной давящий призрачный груз. 
Но тут вертолет вышел из виража. 
Вся нечеловеческая мощь, сосредоточенная в дрожащих руках борттехника, оставшись 
без противовеса, швырнула его назад, спиной на скамейку… 
   Когда борттехник вернулся в кабину, сил ругаться не было. Он глотнул воды, 
закурил и сказал тихим голосом: 
– Вы чуть меня не потеряли. 
– И так хреново, а тебе всё шуточки, – сказал командир, борясь с автопилотом. – 
Потеряешь такого, как же. 


ФИЛОСОФИЯ ТРЯПКИ
 
   Кроме экипажа вертолета в четырехместной гостиничной комнате живет пехотный 
полковник. Он все время ходит в туалетную комнату – стирает носки, трусы, майку, 
чистит китель, ботинки; перед сном развешивает свои многочисленные одежды на 
плечики, на спинки стула и кровати. Очень аккуратен, всегда причесан и выбрит. 
   За окном идет снег. Послеобеденный отдых экипажа. Борттехник Ф. лежит на кровати 
и читает «Братьев Карамазовых». Полковник сидит на кровати и смотрит на 
читающего борттехника. Потом оглядывается на стол. На столе лежит тряпка. 
Полковник обращается к борттехнику. 
– Лейтенант, все хочу спросить. Насколько я понимаю, работа в воздухе требует 
особенной внутренней и внешней дисциплины. Так? 
Лейтенант кивает, не отрываясь от книги. 
– Тогда объясните мне, как вот этот постоянный бардак, вас окружающий, может 
сочетаться с такой ответственной работой? Как вы можете спокойно читать 
Достоевского, когда на столе с утра валяется тряпка? 
Лейтенант отводит книгу от лица, смотрит на полковника. 
– Все дело в том, товарищ полковник, – говорит он, – что тряпка – вещь 
совершенно несущественная, а посему определенного места не имеющая. Тряпка – она 
на то и тряпка, чтобы валяться – именно это наинизшее состояние характеризует ее 
как последнюю ступень в иерархии вещей. Она всегда на своем месте, куда бы ее ни 
бросили. Но нам-то с вами не все равно, верно? Одно дело – тряпка на столе, и 
совсем другое – под капотами двигателей вертолета. В этом случае она может стать 
фактором летного происшествия, – однако, называться она будет уже не тряпкой, а 
предпосылкой. Улавливаете разницу? – он строго поднял указательный палец. – 
Здесь-то и зарыта философия боевой авиации. 
– Однако! – сказал полковник, вставая, – Однако, у вас подозрительно неармейский 
склад ума, товарищ лейтенант. И это сильно навредит вашей дальнейшей карьере. 
   Он взял бритву и полустроевым шагом покинул комнату. Когда дверь за ним 
закрылась, командир с праваком, притворявшиеся до этого спящими, зашлись в 
поросячьем визге. 


ПО ДУШАМ
 
   Вечер того же дня. Пьяный командир экипажа только что потерпел поражение в 
попытке соблазнения дежурной по гостинице. «Вы пьяны, капитан, а у меня муж есть», 
– вполне обоснованно отказала она. Расстроенный командир поднимается на второй 
этаж и входит в свою комнату. 
   На кровати лежит пьяный борттехник Ф. и одним глазом читает «Релятивистскую 
теорию гравитации». Командир присаживается на краешек его кровати, смотрит на 
обложку, морщит лоб, шевелит губами, потом спрашивает: 
– Что за хуйню ты читаешь? 
– Очень полезная книга для всех летчиков – про тяготение. 
   Командир долго и напряженно думает, потом резким движением пытается выхватить 
книгу из рук борттехника. Некоторое время они тянут книгу в разные стороны. 
Наконец командир сдается. Он горбится, опускает голову, обхватывает ее руками и 
говорит: 
– Ну, как еще с тобой по душам поговорить? Пойми, командир обязан проводить 
индивидуальную работу с подчиненными… 
– Ну что ты, командир, – говорит с досадой борттехник. 
– Нет, ответь мне – почему ты, лейтенант, не уважаешь меня как командира, как 
старшего по званию, и, – командир всхлипывает, – не любишь просто как человека? 
Растроганный борттехник откладывает книгу, садится рядом: 
– Прости, командир… Вот как человека я тебя очень люблю… 
Обнявшись, они молча плачут. 
Входит трезвый правак с полотенцем через плечо, смотрит на них и говорит 
брезгливо: 
– Опять нажрались, нелюди. 
И снег лепит в темные окна. 


БОЛЬШАЯ ВИЛКА БОРТТЕХНИКА
 
   Во время командировки на борту №22 появилась так называемая «вилка» – обороты 
левого и правого двигателей различались на 4 процента (при максимально 
допускаемых инструкцией по эксплуатации двух процентах). Командир спросил у 
борттехника: 
– Что будем делать? Имеем полное право вернуться на базу. И командировке конец. 
– Зачем? Летать можно. Бывало, я и при шести процентах летал – соврал борттехник. 
Правак, лейтенант С., злобно хмыкнул: 
– Да ты и без двигателей летать можешь, а мы жить хотим. Понабрали студентов в 
армию, а они кадры губят. 
Началась привычная перебранка двух лейтенантов – двухгодичника и кадрового. 
– Если я – студент, то ты – курсант. 
– Да, я горжусь, что был курсантом. Пока ты в институте штаны просиживал, я в 
казарме портянки нюхал! 
– Пока ты портянки нюхал, я учился. И теперь я – дипломированный инженер! 
– А я летчик, блядь! 
– Какой ты, нахуй, летчик?! Пока ты – правак, единственная деревянная деталь в 
вертолете. 
– Командир, он летчиков ни в хуй не ставит! Вставь ему дыню! 
– Ну, все! – Сказал командир. – Заткнулись оба. Я решил – командировка 
продолжается. Хрен с ней, с «вилкой». Тем более что сегодня вечером мы 
приглашены в гости. 
– Куда? – хором спросили лейтенанты. 
– На голубцы к одной милой официантке из летной столовой. Ваш командир обо всем 
договорился. 
   Вечером экипаж отправился в гости. Обычный барак с общим коридором, в который 
выходят дверцы печек из маленьких квартир. Голубцов не было. Ели и пили то, что 
принесли с собой жаждущие общения офицеры. Официантка позвала подругу, медсестру 
из аэродромного медпункта. 
   Дело близилось к ночи. Командир все чаще уединялся с официанткой в соседней 
комнате. Медсестра выразила надежду, что мальчики ее проводят. Уже хорошо 
поддавшие мальчики выпили на посошок, и, пока медсестра одевалась, вышли в 
коридор. Курили у печки. 
– Какая же я гадюка! – сказал правак, сидя на корточках и мутно глядя в огонь. – 
Гадина я! Дома меня ждет молодая жена, моя птичка, а я, пес шелудивый, собираюсь 
изменить ей в этом грязном вертепе. 
– Да, нехорошо, – покачиваясь, и стряхивая пепел на плечо праваку, сказал 
борттехник. – Наверное, тебе прямо сейчас нужно свалить в гостиницу. А я тебя 
прикрою, скажу, что тебе стало не по себе. Ведь тебе и вправду не по себе – и 
физически и морально. 
– Нет, я не могу, – сказал лейтенант С., икая. – Я не могу обидеть эту милую, 
одинокую женщину, она так надеется на мою помощь. 
«Сволочь», – подумал борттехник, и от предстоящей борьбы за обладание ему сразу 
захотелось спать. Он даже зевнул. 
Вышла медсестра в дубленке, улыбнулась: 
– Ваш командир вернется к исполнению воинского долга чуть позже. Вперед, 
товарищи офицеры! 
Миновав темный коридор, они вышли в морозную лунную ночь. Женщина остановилась и 
сказала, обращаясь к лейтенанту С. 
– Милый Шура! Вам, как молодожену, направо – ваша гостиница там. А меня проводит 
холостой лейтенант Ф. Только проводит, и сразу вернется в гостиницу. До встречи, 
Шура! – И она поцеловала оторопевшего лейтенанта С. в щеку. 
– Ах, вот как? Ну, л-ладно, – злобно сказал лейтенант С., развернулся и ринулся 
по сугробам к темнеющим сараям. Увяз, остановился, повернул назад. Выбравшись, 
он долго отряхивал брюки от снега, потом выпрямился и сказал: 
– Я ухожу! Но учтите, он – ненадежный человек! Если хотите знать, у него вилка, 
– тут лейтенант С. показал руками достаточно крупную рыбину, – целых десять 
процентов! 
И, крутнувшись через левое плечо, он побежал по тропинке вдоль желтых окон 
барака. 
– Я ничего не поняла, но этот размер меня заинтриговал, – засмеялась женщина и 
взяла лейтенанта Ф. под руку. 


ШИНЕЛЬ
 
   Весной в полку случилось ЧП – исчезли два бойца-азербайджанца. Были организованы 
спешные поиски. Борт №22 возвращался из Зеи с молоком и сметаной, когда, уже на 
подлете к аэродрому, его переориентировали на прочесывание поселка с воздуха. 
Вертолет, взяв точкой отсчета баню на краю поселка, начал ходить галсами – улица 
за улицей, – едва не цепляя колесами телевизионные антенны. Экипаж добросовестно 
выполнял приказ, понимая всю бесперспективность такого поиска. 
– Они же не дураки по улицам бегать, – сказал командир. – Сидят сейчас где-нибудь 
у друзей – здесь азеров полно, – над нами смеются. 
   Прочесав нижний поселок, вертолет вылетел к железнодорожному вокзалу и пошел над 
перроном. На первом пути уже тронулся и набирал скорость скорый из Владивостока. 
Когда пролетали над серединой состава, борттехник Ф. увидел, как из двери 
первого вагона выскочил человек в шинели. За ним выпрыгнул второй, упал, 
перекатился – состав уже шел с приличной скоростью. 
– Кажется, нашли, – доложил командир, когда они пролетели над двумя солдатами. – 
Только что двое воинов спрыгнули с поезда. Сейчас развернемся, посмотрим. 
Высылайте группу, кто здесь рядом… 
– Возвращайтесь, 451-й, – сказала «вышка». – Только что обнаружили бегунков, на 
водокачке прятались. А в поезде – это наш патруль… 
   Лейтенант Самойлов, с которым лейтенант Ф. жил в одной квартире, заступил в этот 
день в наряд начальником патруля. А поскольку лейтенанты все еще не пошили себе 
шинелей, он позаимствовал этот вид верхней одежды у соседа по лестничной 
площадке. Как и лейтенант Самойлов, сосед служил в ТЭЧ, но дослужился уже до 
капитана – и лейтенант отправился в наряд в капитанской шинели. 
   …Когда патруль ворвался на перрон, скорый поезд уже стоял минуту из положенных 
пяти. Расстегнув кобуру, «капитан» увлек двух своих бойцов в крайний вагон. 
Троица понеслась по узким коридорам поезда. Начальник патруля, выкрикивая «извините», 
открывал двери купе и отбрасывал от лица ноги, торчавшие с плацкартных полок. За 
ним с пыхтением и топотом следовали два воина. 
   Они были в тамбуре третьего вагона, когда поезд тронулся. Пробежали два 
оставшихся вагона, уже никуда не заглядывая. К счастью проводник еще не успел 
закрыть дверь в тамбуре на ключ. Начальник патруля открыл дверь, махнул рукой 
подчиненным. Выпрыгнул первый. Второй замешкался, примериваясь. Перрон вдруг 
кончился, лейтенант увидел внизу плавно ускоряющийся мазутный снег, и вытолкнул 
солдата. 
   Когда лейтенант высунул голову, над ним пронесся вертолет, ударил ветром и ревом. 
Лейтенант вздрогнул от неожиданности и отпрянул, потеряв несколько секунд. 
Скорость росла. Он снова высунулся, и, прицелившись в набегающий пышный сугроб, 
прыгнул. 
   …Взмахнув полами капитанской шинели и провернувшись вокруг оси, тело с криком 
врезалось в кучу шлака и золы, припорошенной вчерашним снежком. Над местом 
трагедии взметнулось черное облако… 
   В голубом мартовском небе стрекотал, удаляясь, борт №22. По перрону шел капитан 
с лицом шахтера, в чужой черной сажистой шинели, придерживая рукой конец 
лопнувшей портупеи. Он грустно думал, что скажет хозяину этой шинели. Слева и 
справа, наклонив головы и сдерживая улыбки, шагали два аккуратных, подпоясанных 
белыми ремнями бойца. 
– Что, чумазый, – сказала, пятясь, торговка пирожками. – Поймали тебя наши 
солдатики? А ты не бегай, не бегай! 
– Да пошла ты, бабка, – сказал капитан-лейтенант. 
И вдруг расхохотался, сверкая зубами. 


МЕДИЦИНА И СОЛДАТ
 
   В мае в полк прибыло пополнение. В июне новобранцы принимали присягу. В этот 
день стояла редкая для начала амурского лета жара. Дежурный по стоянке части 
лейтенант Ф. отобедал в солдатской столовой и, сидя в курилке, в тени 
приказарменных тополей, смотрел, как прямо перед ним на плацу один за другим 
юноши превращаются в солдат Советской Армии. 
   Наконец все закончилось – отзвучали хлопки сапог по плацу и петушиные голоса 
новобранцев. Из динамика медленно и хрипло грянул гимн Советского Союза. Строй 
замер по стойке «смирно», офицеры подняли руки к козырькам. Лейтенант Ф. 
задумался: должен ли он, будучи в курилке, принимать участие в торжественном 
моменте? Но на всякий случай встал, надел фуражку и поднес руку к козырьку. 
   Гимн играл невероятно долго. Лейтенант уже устал и переминался с ноги на ногу. А 
каково солдатикам там на жаре. Вон тому уже явно плохо – он поднес руку к глазам, 
покачнулся… 
   Лейтенант Ф. увидел, как солдатик поднес руку к лицу, потом покачнулся и 
переломился в поясе, чуть не клюнув носом плац. Стоящий сзади вовремя схватил 
его за ремень, предотвратив удар лбом об асфальт. 
   Двое вынесли бойца из сомкнувшегося строя, положили на травку возле курилки. 
Лейтенант Ф., вздохнув, подошел, наклонился к бледному с синими губами рядовому, 
расстегнул ремень, воротничок гимнастерки, пошлепал по щеке. Рядовой вздохнул и 
открыл глаза. 
– А-а, товарищ лейтенант… – сказал он слабым голосом. – Вы знаете, снилось мне, 
что я в саду, бабочки летают, девушки далеко поют такими тоненькими голосами… 
– Лежи, несчастный, – сочувственно сказал лейтенант, махая над лицом рядового 
своей фуражкой. – Отдышись, сейчас в санчасть тебя отведу. 
– Спасибо, – сказал рядовой, блаженно улыбаясь, и вдруг, приподняв зад, насупил 
брови. – Что-то мокро мне… 
Лейтенант потянул носом: 
– Да, брат, кажется, ты обделался… Бывает. Как говорится – когда спишь, себя не 
контролируешь…– сказал он, стараясь не рассмеяться. 
– Это все она! – вдруг злым трезвым голосом сказал рядовой, и щеки его 
покраснели. – Ну, гадина! Накормила! 
   И только что умиравший боец, к изумлению лейтенанта, вскочил на ноги и, подтянув 
липнущие к ногам галифе, походкой цапли понесся к санчасти. В его сапогах 
хлюпало. Лейтенант последовал за ним – солдатик явно оклемался, и сопровождать 
его не было нужды, но лейтенант не мог пропустить развязку. 
   Друг за другом они ворвались в темный коридор санчасти. Не останавливаясь, 
солдат помчался к кабинету с криком: 
– Накормили, суки! Чем вы меня накормили? 
Дверь кабинета открылась, и на крик выглянула капитан медицинской службы. 
– Что с вами, товарищ боец? – пролепетала она, увидев надвигающегося на нее 
рядового с выпученными глазами. 
– Чо, чо! – прокричал он. – Обосрался, вот чо! Какие таблетки вы мне дали? Я 
простыл, у меня с утра температура была, я пришел к вам перед присягой! Что вы 
мне дали?! Куда я попал, что это за армия, где травят солдат?! 
– Успокойтесь! Я дала вам тетрациклин и слабительное, чтобы сбить температуру и 
освободить кишечник. 
– А-а! – завыл рядовой, развернулся и выбежал на улицу. 
   Поморщившись, лейтенант поспешил на воздух. На крыльце он столкнулся со своим 
помощником, лейтенантом Л. 
– Что случилось-то? Что за шум? – спросил помощник. 
– Что, что! – сказал лейтенант и засмеялся. – Новый защитник Родины обделался, 
вот что… 


ПРАВИЛЬНАЯ АЭРОДИНАМИКА
 
   Однажды летом 1986 года борт №22 был запланирован на ночные полеты. (Отвлекаясь 
от темы, должен заметить, что ночные полеты – чудесное зрелище, настоящая 
цветовая и звуковая феерия. Правда, если смотреть на них не с высоты прошедших 
лет, а из тех армейских буден, то участвовать в очередном чуде борттехнику Ф. не 
очень-то и хотелось. Но план есть план.) После утреннего построения борттехник Ф. 
поплелся готовить борт. Единственное, что грело душу, так это перспектива 
предполетного дневного отдыха. Борттехник даже ускорил шаг, прикидывая, что если 
поторопится, то успеет на штабной автобус, и доедет на нем до железнодорожного 
переезда. А оттуда до общежития рукой подать. 
   Борт № 22 стоял у самого края стоянки – дальше за колючей проволокой тянулся ряд 
законсервированных Ми-6 – их хозяева сейчас нарезали в афганском небе. Уже 
издалека борттехнику что-то не понравилось в профиле его машины. Подойдя ближе, 
он увидел, что носовой чехол накинут не на верхний люк кабины, как обычно, а 
натянут «по самые брови» – на двигатели. Борттехник вспомнил, что вчера вечером, 
торопясь на машину, поручил зачехлить вертолет механику Разбердыеву. Навредить 
при зачехловке невозможно в принципе, и, когда механик, спустившись почему-то не 
из верхнего люка, а снаружи, по ферме, доложил, что дело сделано, борттехник 
только кивнул. Тем более что в кабине стало темно, а это доказывало присутствие 
чехла на носовом остеклении. 
   Сейчас же, вздохнув («мудак Разбердыев»), борттехник полез по борту наверх. 
Расчехлить из кабины не представлялось возможным – открыв верхний люк, вы бы 
оказались под сенью чехла, закрепленного где-то на двигателях. «Интересно, как 
он его там закрепил?» – карабкаясь, думал борттехник. 
   Оказалось, Разбердыев поступил гениально просто. Он затянул верхний край чехла 
на открытые двигатели, и закрыл капоты, надежно придавив ими чехол. Но когда 
борттехник, взобравшись на двигатели и стоя на коленях, потянул на себя рычаг 
замка, стягивавший два капота, ему ответило не привычное упругое сопротивление, 
а безвольное звяканье. Рычаг болтался, похоже, ничего не стягивая. Продольный 
замок, фиксирующий капоты посредством стержней, входящих в гнезда, тоже не 
работал. «Блядь!» – простонал борттехник, догадываясь. 
– Разбердыев, твою мать! – крикнул он. 
– Я тут, – сказали внизу. 
– Ты вчера вот эту штуку ногой забивал? 
– Забивал. 
– Зачем? 
– Он нэ закрывался, твердый был. 
   Борттехник сбросил чехол и попробовал стянуть капоты, надеясь на чудо. Но чуда 
не случилось – замок не работал. В полете не стянутые капоты могут отвалить в 
стороны при любом крене, их оторвет набегающим потоком и швырнет – ну куда еще 
может швырнуть эти ёбаные капоты? – конечно в несущий винт. И ничего не 
поделаешь – аэродинамика! Накрылись ночные полеты! 
   А, впрочем, что же тут плохого? – подумал борттехник, и лицо его прояснело от 
хитрого плана. 
– Знаешь, что, мой милый Разбердыев, – сказал борттехник, – а зачехли-ка ты борт 
опять. Сегодня ночные полеты, я должен как следует отдохнуть. 
   Разбердыев зачехлил борт и был приятно удивлен, что на этот раз рычаг не 
пришлось забивать пяткой – он упал в свое гнездо, как боец в кровать. 
   Борттехник закрыл дверь, поставил печать и отправился на отдых. Он рассчитал, 
что, явившись на полеты, обнаружит неисправность, доложит о ней инженеру, борт 
снимут с полетов, но вот ремонтом он займется только завтра с утра. Если же 
доложить сейчас, перед ним поставят задачу ввести борт в эксплуатацию до вечера. 
Кстати, устройство замка было для борттехника тайной. Он предполагал, что там 
внутри лопнула какая-то пружина – типа дверной, – обеспечивающая тугую стяжку. «Вот 
завтра и заменим – делов-то!» – успокаивал он себя. 
   Первым, кого борттехник встретил, явившись на аэродром вечером, был инженер 
эскадрильи. 
– Слушай, Ф., выручай! Заступай в дежурный экипаж – больше некому! С ночных 
снимаешься. 
   Это было настоящее везение. Дежурный экипаж предназначен для экстренных случаев, 
которые случались крайне редко (на недолгой памяти лейтенанта Ф. вообще ни 
одного не было, кроме пролета Горбачева на высоте 11000 метров, когда пришлось 
сидеть в первой готовности два часа). Опробовался, доложился, и целые сутки с 
перерывом на завтрак, обед и ужин валяйся на кровати, читай, спи, играй в 
шахматы – профилакторий! И, самое главное, можно не злить инженера докладом о 
сломанном замке. Спокойно переночевать в уютной комнате для дежурного экипажа, а 
завтра сходить в ТЭЧ, взять пружинку и тихо поставить. «Со стоянки на дежурную 
подрулим, ну или подлетим невысоко – всяко без кренов», – прикинул борттехник, и 
пошел расчехлять вертолет. 
   Все прошло гладко, как и рассчитал. Ночные полеты, наблюдаемые со стороны, были 
великолепны. Стоя на теплой рулежке возле своего борта, борттехник Ф. смотрел в 
черное небо, где рокотали винты, горели елочными гирляндами красные и зеленые 
АНО, чертили неоновые дуги концевые огни лопастей, вспыхивали посадочные фары – 
смотрел, подставляя ночному ветру лицо, и громко декламировал: 
– Выхожу один я на дорогу, под луной кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня 
внемлет богу, и звезда с звездою говорит… 
И слезы счастья текли по его щекам. 
   Утро прошло спокойно. Небо затянуло, заморосил мелкий дождик. «Сегодня уж точно 
никуда не полетим», – сказал, глядя в окно, командир экипажа капитан Шашков. 
Борттехник лежал на кровати и читал «Буржуазную философию», за «потерю» которой 
уплатил пять рублей библиотеке. Временами он проваливался в сон, просыпался, пил 
чай, курил, снова читал. Надвигался обед… 
Но вдруг в коридоре послышался топот, дверь открылась, и кто-то проорал: 
– Дежурный экипаж, на вылет! 
– Какого черта? – пробормотал Шашков, обуваясь. – Нижний край по земле стелется… 
   Борттехник Ф. рванул к борту первым, надеясь к приходу экипажа изобразить 
внезапную поломку. Но когда он подбежал к вертолету, его уже встречала команда 
солдат-ПДСников с парашютами во главе с начальником штаба, майором Вельмисовым (тоже 
любителем прыжков). Вся команда сучила ногами от нетерпения. Борттехник хотел 
вежливо осведомиться у товарища майора, – какие, мол (туды вашу мать), прыжки в 
такую погоду, – но начштаба опередил: 
– Давай к запуску, Ан-2 в тайге сел на вынужденную, люди гибнут! 
   Борттехник оглянулся – экипаж уже бежал, прыгая через лужи. Команда спасателей 
лезла в грузовую кабину. Отступать было некуда, никого не хотелось огорчать, 
всех рвало на подвиг. «С нами бог!» – подумал борттехник и, отломив от мотка 
приличный кусок контровки, взвился к двигателям. Приоткрыв капоты, зацепил 
тройной петлей проволоки слева изнутри какой-то крючок, вывел концы наверх, 
придавил капоты, обмотал концы вокруг замкового рычага на правом капоте, 
перекрутил проволоку , и нырнул в кабину. 
   После запуска борттехник по внутренней связи попросил: 
– Командир, ты уж больше пяти градусов не закладывай… 
Шашков удивленно посмотрел на бледного лейтенанта: 
– Имею право все пятнадцать… Ты чего такой белый? Вроде не пили вчера. 
– Съел что-то, наверное. Постарайся аккуратно, а то… – Борттехник изобразил 
выброс обеда в кабину, для убедительности – ближе к правому колену командира. 
   Они взлетели. Нижний край был триста метров, пошли на двухстах над тайгой. 
Вестибулярный аппарат борттехника сообщал хозяину не то, что о градусах крена – 
даже о секундах. Сердце замирало, когда вертолет проваливался в воздушную яму – 
а небо над тайгой было прямо изрыто ими. Борттехник представлял, как инерция 
приподнимает капоты, набегающий поток врывается в щель, капоты распахиваются, 
отрываются, их швыряет в винт, – треск, провал, свист, удар, тьма… Он 
оглядывался в грузовую кабину и тоскливо думал, что с двухсот метров просто не 
успеет выпрыгнуть, пока толпа спасателей будет ломиться в дверь. Скорее бы этот 
самолет… А. может, сегодня день катастроф, и им суждено лечь где-то рядом… Потом 
комиссия по расследованию запишет, что капоты двигателей были связаны 
миллиметровой контровкой – и, несмотря на трагедию, члены комиссии не удержатся 
от смеха – он бы еще ниткой связал, – обязательно скажет кто-то. 
– Вот он! – завопил правак, показывая вправо и назад. – Разворачивайся, командир, 
он на траверзе справа! 
   И командир, забыв о предупреждении, заложил афганский вираж с креном крепостью 
все 40 градусов – глаза борттехника, прикованные к авиагоризонту, зафиксировали 
этот преступный крен. Он даже привстал от ужаса, готовясь откинуть сиденье и при 
первом ударе броситься к двери. Но все было тихо. Они уже снижались по прямой к 
«кукурузнику», – он лежал, слегка приподняв хвост, на ровной зеленой лужайке 
среди чахлого кустарника. Дверь самолета была открыта, людей вокруг не 
наблюдалось. 
– Никто не встречает, – проорал над ухом начштаба. – Неужели всем хана? 
   Снизились над лужайкой и по зеленым волнам и брызгам, которые поднял ветер от 
винта, поняли, что под ними вовсе не поляна, а болото. 
– Сесть не могу, – сказал командир борттехнику. – Подвисну рядом, а ты сбегай, 
посмотри, что там. Здесь мелко, кусты, – вон и у самолета верхушки пневматиков 
видны. А мы потом в «Красную звезду» сообщим о твоем подвиге. 
   Выбрали место без кустов, зависли метрах в двадцати от самолета с черной дырой 
двери. Борттехник отстегнул парашют, завернул штанины до колен, снял ботинки, 
носки, укоризненно посмотрел на сидящих плотным рядком спасателей в парашютах и 
грамотно прыгнул в зеленую воду. Грамотно, потому что смутно помнил о 
статическом электричестве, наводимым на массу вращающимся винтом, и не хотел 
стать проводником между бортом и водой. 
   Он сразу ушел в воду по пояс. Неожиданность такого длительного погружения, 
которому, казалось, не будет конца, заставила борттехника крикнуть: 
– Ну ни хуя себе мелко! 
   Как ни странно, дно было почти твердым, вода – теплой, и борттехник радостно 
продвигался вперед, подгоняемый в спину ветром винта. О своей скорбной миссии он 
вспомнил только возле самой двери самолета. Остановился, перевел дыхание, и, 
приготовившись увидеть гору трупов, осторожно заглянул за обрез двери. 
   В салоне стоял большой деревянный ящик. На нем сидели четверо – двое пилотов и 
двое мужчин в штатском. Все четверо были без носков – их разноцветные клубочки 
валялись на полу. Все четверо молча смотрели на борттехника. 
– Все живы на борту? – спросил борттехник. 
Мужчины переглянулись, один пожал плечами: 
– Да как сказать… 
Борттехник, стоя по пояс в болоте, начал выходить из себя: 
– Ну, и хули вы, мужики, сидите? Мы что здесь, час висеть будем? Давайте, 
выходите, выносите, кто идти не может. Быстро, быстро, а то меня уже засасывает! 
Первый пилот спрыгнул с ящика, и, похлопав по дереву, спросил: 
– Это взять сможем? 
– А что это? 
– Да вот, груз 200… 
– В смысле – гроб? – уточнил борттехник, и замотал головой. – Нет, никак. Он в 
дверь не пролезет. 
– А ты створки открой. 
– Да вы что, охуели? – крикнул борттехник («мне еще трупа-неудачника не хватало 
на борту!» – подумал он). – Во-первых, у меня створки заклинило, – на ходу 
сочинил борттехник, – они только на полметра открываются. А во-вторых, открывать 
их на висении да стоя в воде? Вас так током долбанет, что болото вскипит. Быстро 
спрыгнули и – за мной. А за ним гражданский борт пришлют – мы договоримся. 
   Когда борттехник, а за ним четверо спасенных, поднялись на борт по стремянке, 
услужливо поставленной начштаба, борттехник вспомнил, что всех должно было убить 
мощным наведенным электричеством. «Странно», – подумал он и тут же забыл об этом, 
потому что в памяти уже всплыли незамкнутые капоты. 
   Долетели нормально, несмотря на все переживания борттехника. Подсели на 
гражданскую полосу, высадили потерпевших, перелетели на дежурную стоянку. 
Выключились. 
   Поднявшись к капотам, борттехник открыл их одним движением и увидел, что 
проволока была перерезана капотами сразу после их закрытия перед вылетом. 
   Он благодарно и облегченно помолился и, опасаясь очередного непредвиденного 
вылета, решил больше не тянуть с признанием. Тем более что внизу уже бегал 
инженер, обнюхивая борт. 
– Как все прошло? 
– Нормально, – скромно сказал борттехник, демонстрируя болотную грязь на комбезе. 
– Вот только, сейчас, когда садились, вверху что-то щелкнуло. Поднимаюсь, замок 
на капотах двигателей не работает. 
– А что там могло щелкнуть? – удивился инженер. 
– Ну, пружина замка лопнула, наверное. 
– Да нет там никакой пружины. Что-то ты темнишь, – прищурился инженер. 
– Что это я темню?! – искренне возмутился борттехник. – Только что прилетели, 
когда бы я успел сломать? Не думаете же вы, товарищ капитан, что я летал с 
незамкнутыми капотами – да их оторвало бы набегающим потоком, и – в винты! 
– Да уж, – почесал в затылке инженер. – Вы бы на первом вираже посыпались. Ну, 
что ж, давай, снимай замок, покажешь мне. 
– Прямо сейчас? 
– А когда? Бери отвертку и раскручивай капот, пока светло. 
   Раздевшись до трусов и повесив мокрый комбез сушиться на лопасти, борттехник, 
целый час, матерясь, отвинчивал около сотни винтов. А именно это количество 
требуется, чтобы разъять капот и добраться до замка, который, по замыслу 
конструктора (незнакомого с Разбердыевым) был вечен, и его замена не 
предусматривалась. Натерев кровавые мозоли, борттехник, наконец, добрался до 
замка и вынул из него железяку сложной конфигурации, у которой был отломлен 
хвостик с резьбой. Никакой пружины не было. 
Инженер, осмотрев сломанную деталь, хмыкнул: 
– Действительно, трещинка на полвитка уже была, видишь на сломе ржавчинка по 
краю? Хорошо, что на посадке отломилось, а не то… Дуй в ПАРМ, пусть быстренько 
выточат, ставь и закручивай. 
   Прибежав в мастерские, борттехник обнаружил, что токарный станок работает, но 
работать на нем некому. Порывшись в железе, выбрал что-то похожее. Вспоминая 
школьные уроки труда, вставил в патрон, затянул, выточил, нарезал плашкой резьбу, 
выпилил напильником несколько выемок… Деталь встала на место как родная! 
Борттехник ликовал – это был первый полноценный ремонт боевой машины, 
проведенный им лично! 
   Вечером, за дружеским столом, употребляя спирт, добытый на МИ-6, лейтенант Ф. 
поведал борттехникам офицерского общежития о своем приключении. В конце он 
сказал: 
– А что касается набегающих потоков – херня все это. Что бы ни говорили всякие 
там инженеры эскадрилий. Я вот трясся весь полет, а когда ничего не случилось, 
подумал – ведь этот поток и прижимал капоты, не давая им отвалиться даже в крене. 
Машина-то идет, наклонив нос, и встречный поток создает отрицательную подъемную 
силу. Да плюс давит нисходящий поток от винта! Так выпьем за нее, родимую, – за 
правильную аэродинамику! 
   …Через неделю ему показали свежий номер «Красной звезды». «Экипаж капитана 
Шишкова (через «и» – Ф.), – говорилось в крохотной заметке, – обнаружил 
потерпевший аварию самолет в глухой тайге. Умелые действия группы десантников во 
главе с начальником штаба майором Вельмисовым обеспечили спасение людей и 
перевозимого груза…». 


ПЯТЬ МИНУТ
 
   К старому штабу делали пристрой. Руководил строительством летчик майор Шамоня. 
Он сам летал за стройматериалами по всей Амурской области. Однажды летчик-строитель 
запряг 22-й борт и повел его в поселок N*, что лежал у самой китайской границы. 
Там майору должны были подвезти груду фанерных обрезков. 
   Сели на пыльном стадионе, разогнав гонявшую мяч ребятню. Выключились. Майор 
послал правака и борттехника по адресу, где их ждали стройматериалы. Они 
вернулись на машине, груженной обрезками фанеры. Когда борттехник выскочил из 
кабины, он увидел следующую картину. 
   Вертолет как изнутри, так и снаружи кишел мальчишками. Майор Шамоня лежал в 
салоне на лавке, натянув на нос фуражку, и его охранная деятельность заключалась 
в том, что он придерживал рукой закрытую дверь кабины, не подозревая, что 
борттехник оставил открытым верхний люк, и кабина была полна мальчишек. «Бонифаций 
херов», – подумал борттехник. Он разогнал мальчишек и, осмотрев вертолет, увидел, 
что из гнезд на левой створке исчезли обе ракетницы с шестью сигнальными 
ракетами. Их крепежные винты (по одному на обойму) можно было вывинтить монетой. 
И вывинтили. 
   Узнав от злого борттехника о пропаже, майор Шамоня сказал «ай-яй-яй!», и развел 
руками. Уже взбешенный борттехник (ответственность огребет он один!) поймал за 
шиворот первого попавшегося пацана и прошипел: 
– Если через пять минут ракетницы не вернутся на место, ты полетишь со мной в 
военную тюрьму. 
– Все скажу, все покажу, – залепетал испуганный парнишка. – Я знаю – кто, нужно 
ехать в школу. 
   Услужливые пацаны подкатили невесть откуда взявшийся раздолбанный мотоцикл «Восход». 
Оттолкнув всех, борттехник прыгнул на тарахтящий мотоцикл, показал заложнику на 
заднее сиденье, и отпустил сцепление. 
   С грохотом они пронеслись по поселку, въехали во двор школы. Шел третий день 
сентября. Борттехник открыл дверь в указанный класс, вошел, и, не здороваясь с 
ошарашенной учительницей, сказал: 
– Дети! Вы все знаете, что враг рядом, – он показал рукой в окно, – за рекой. 
Именно поэтому любая деталь боевого вертолета сконструирована таким образом, что, 
при ее попадании в руки врага, включается механизм самоуничтожения. Через 
двадцать минут после ее снятия происходит взрыв, уничтожающий все живое в 
радиусе ста метров. 
Он демонстративно посмотрел на часы: 
– Осталось пять минут! 
   В гробовой тишине стукнула крышка парты, к борттехнику подбежал мальчишка и 
дрожащими руками протянул две обоймы с ракетами. 
– Скорее, – умоляюще сказал он, – разминируйте их! 
– Не бойся, пионер! – сказал, принимая обоймы, повеселевший борттехник. – Разве 
ж ты враг? 
И, погладив мальчика по голове, вышел. 


ЦИЦЕРОН
 
   В начале осени 1986 года борт №22 снова оказался в Белогорске. И снова кидали 
парашютистов. Работали не только с профессионалами, но и с местным подростковым 
парашютным клубом. Команда клуба почему-то состояла только из девчонок 13-15 лет. 
Девчонки сыпались из вертолета как горох, и, когда машина приземлялась, парашюты 
были уже уложены, и девичий отряд был готов к новому прыжку. Эта интенсивность 
начала беспокоить экипаж. И погода как назло была ясной и теплой – стояло бабье 
лето. Самым неприятным было то, что на все шутки экипажа девчонки отвечали 
вежливо-безразличными улыбками. Они вообще были не по-детски хладнокровны. Одна 
из них, дернув кольцо раньше, чем нужно, зацепилась выходящим куполом за штуцер 
левой амортстойки вертолета. Купол сорвался со штуцера, но был распорот. Девочка 
спокойно отцепила основной, открыла запаску, приземлилась, и уже на следующем 
взлете была в небе. 
– Юные диверсантки, бля, – с досадой бормотал командир. 
   Командировка явно не удавалась. Экипаж был на грани нервного срыва. И 
неудивительно, что в крайний день детских прыжков этот срыв произошел. День 
начался с неприятности. На контрольном висении, когда борт завис метрах на 
пятидесяти, с «вышки» вдруг ласковым голосом сказали: 
– Четыре полста первый, у вас стремяночка не убрана. 
   Борттехник выскочил в салон, встал на колени, наклонился над 50-метровой 
пропастью, рывком втянул стремянку и захлопнул дверь. Потом только подумал, что 
вполне мог улететь вниз, и сказал несколько строгих слов в адрес командира, 
который не предупредил, что зависнет так высоко. 
   Итак, в промежутке между взлетами, когда вертолет молотил на площадке в ожидании, 
пока диверсантки натягивали свои парашюты, случилось доселе небывалое. Три 
девочки вдруг отделились от отряда и побежали к зарослям кустарника на краю 
площадки. Увидев их легкий бег, командир оживился: 
– Гляди, мужики, они тоже, оказывается, люди. Приперло, все-таки! 
   И, пробормотав странное: «Раз они по-человечески, то и мы по-человечески…», он 
взял шаг-газ. Когда девчонки, забежав в кусты, присели, командир поднял машину и, 
ухмыляясь, двинул ее вперед. Подскочили, на мгновение зависли над кустами, и, 
свалив на круг, вернулись на место. 
В салон вбежали две фурии постарше, и набросились на встретившего их борттехника 
Ф.: 
– Как вам не стыдно! Офицеры Советской Армии ведут себя как хулиганы из 
подворотни. Мы будем жаловаться через начальника нашего клуба командиру вашей 
части! 
Борттехник понял, что шутка не удалась, и угроза может оказаться вовсе не пустой. 
– Успокойтесь, товарищи парашютистки! Произошла трагическая ошибка! – сказал он, 
примиряюще поднимая руки. – Во всем виноват сбой техники. Командир решил сделать 
контрольное висение, но на высоте двух метров произошло нештатное 
барометрическое включение автопилота, который и направил вертолет соответственно 
заложенной гиропрограмме. Во время работы автопилота человек бессилен изменить 
курс. Мы смогли отключить автопилот только над кустами, где, как вам, надеюсь, 
известно, существует аномалия давления, что и ввело в заблуждение 
барометрическое реле. Командир, не медля ни секунды, увел машину. Мы приносим 
извинение за действия нашего автопилота. По прибытию на базу он будет заменен. 
   Девочки смотрели на строгое лицо офицера – ему нельзя было не верить. К тому же 
он добавил: 
– Если вы будете настаивать на своей версии, мне, как старшему, чтобы сохранить 
честь всего экипажа, придется уволиться в запас ровно через год. Я бы сделал это 
сегодня, но командование согласится минимум на год. Что скажете? 
– Ну, хорошо, – промямлили девочки, переглянувшись. – Мы берем свои слова назад. 
И смущенно улыбнулись. 
   В кабине, в которую транслировалась речь борттехника, не снявшего ларинги, ржали 
левый с правым. Когда борттехник, проконтролировав загрузку девочек, вошел в 
кабину, командир встретил его словами: 
– Разрешите взлет, старшой? 
– Давление в норме, САРПП работает, все тела на месте, – сказал борттехник. – 
Взлет разрешаю… 
   Но на этом трудности летного дня не закончились. Стремление к примирению сыграло 
с экипажем злую шутку. Приземлившись, они увидели, что одну из диверсанток 
снесло на край площадки. Она устало брела, волоча в охапке смятый купол. 
– Может помочь пигалице? – смилостивился командир. 
– Я помогу, – вдруг сказал правак, отсоединил фишку СПУ, отстегнул парашют и 
ловко выпрыгнул в открытый блистер. Он помчался навстречу, принял парашют, и 
пошел рядом, галантно согнувшись к спутнице и что-то говоря. 
Загрузились, взлетели, выбросили, пошли на посадку. 
– Все, на сегодня отработали, – сказал командир. – Прикурите мне сигарету. 
   Правак достал сигарету, спички, прикурил, передал командиру. Потом взялся за 
ручку блистера, чтобы открыть его и впустить в кабину ветер. 
(Информация для сведения: блистер – сдвижное боковое окно трапециевидной формы, 
выпуклое, площадью почти 0,6 кв. м, окованное по периметру, достаточно тяжелое, 
двигается по направляющим. В случае необходимости летчик сбрасывает блистер и 
покидает вертолет. Сброс осуществляется срыванием красной законтренной ручки, 
расположенной над блистером.) 
   Итак, правак потянул за ручку блистера (не за красную!). Блистер не поддался. «Вот 
бля», – сказал правак и рванул сильнее. И блистер распахнулся! В кабину ворвался 
ветер. Борттехник увидел, что правак, высунувшись в окно по пояс держит 
сброшенный блистер за ручку, а набегающий поток, наполняя этот парус из 
оргстекла и металла, выворачивает держащую его руку. 
– А-а-а!!! – кричал правак, повернув голову назад на 180 градусов. – Да помогите, 
ёб вашу мать, сейчас вырвет! 
   Несмотря на трагичность ситуации, командир и борттехник, увидев выпученные глаза 
орущего правака, покатились со смеху. 
– Помоги ему, – кое-как выговорил командир. 
   Борттехник перегнулся через спинку правого кресла, дотянулся до края блистера, 
почувствовал его страшное сопротивление. Вдвоем с праваком они дотянули рвущийся 
на свободу блистер и попытались втащить его в кабину. Но, оказалось, что этот 
кусок стекла и металла неправильной формы в проем не проходил. 
– Держите его так, – сказал командир, – скоро сядем. 
   Но в это время, штурманская карта, брошенная праваком на приборную доску, вдруг 
зашевелилась и поползла в окно. 
– Карту лови! – страшным голосом заорал правый. 
– Держи ее! – завопил командир. – Секретная карта, всем полком искать клочки 
будем! Хватай! 
   Борттехник бросил блистер и кинулся за портянкой карты, которая уже втягивалась 
в проем, огибая локоть правака, обе руки которого вцепились в блистер. 
   Борттехник схватил карту, смотал ее и засунул под свое сиденье. Но оставшийся 
без помощи правак снова упустил блистер, и тот бился на ураганном ветру в 
вытянутых руках лейтенанта С., который опять орал: 
– Да помогите же, сейчас отпущу нахуй! Руки отрывает!!! Кончай ржать, помоги, 
сволочь!!! 
   Когда сели, командир утер трясущимися руками слезы. Борттехник выбежал на улицу 
и принял блистер из бессильных рук правака. На аэродром с площадки решили лететь 
с открытым окном. Солнце уже садилось. Забрали девочек и полетели на аэродром. 
Правак угрюмо молчал, рассматривая синяки и ссадины на руках. Борттехник 
периодически заливался смехом. 
   Прощаясь с летчиками, девочки поблагодарили экипаж, а самая старшая, подойдя к 
борттехнику, подарила ему книгу под названием «Цицерон. Биография». 
– Мы подумали, что вам подарить, – краснея, сказала она, – и вот… 
– Спасибо, – сказал борттехник. – Это мой любимый оратор. 
После того, как диверсантки уехали, начался разбор полетов. 
– Ну-с, что у нас случилось? – спросил командир. – Почему сработал аварийный 
сброс блистера? 
Он показал на красную ручку, которая болталась на разорванной контровке. 
– Потому что борттехник у нас – распиздяй, – сказал правак. – Ручка была не 
законтрена. 
– Распиздяй вовсе не борттехник, а правый летчик лейтенант С. – сказал 
борттехник. – И доказать это легко. Первое – контровка, как мы видим, порвана, 
но слом свежий. Значит, сорвано недавно. Второе – полчаса назад лейтенант С., 
влекомый преступным чувством к несовершеннолетней парашютистке, выбросился из 
окна. Во время эвакуации – обрати внимание, командир, – лейтенант С. был в 
шлемофоне, и шишаком этого самого шлемофона – как лось рогами – он сбил ручку и 
сорвал контровку. Когда он дернул блистер, ручка соскочила с упоров. Поэтому мы 
поимели то, что поимели. 
– Не верь ему, командир, – взвизгнул правак. – Этот Цицерон от чего хочешь 
отпиздится! 
– Ладно, – сказал командир. – Кончай ругаться. Баба на борту – всегда 
предпосылка. Давайте блистер на место ставить. 


ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ЛЕТЧИК
 
   В сентябре 1987 года борттехник Ф. заменился из Афганистана. Он отгулял отпуск и 
вернулся в Магдагачи дожидаться приказа на увольнение. Из отпуска он опоздал (принял 
транзитную дату вылета из Новосибирска за дату вылета из Уфы), его друзья уже 
уволились в запас и отбыли по домам. 
   Старший лейтенант Ф. живет в том же офицерском общежитие, что и до Афганистана, 
но в угловой комнате на втором этаже. Стоит ноябрь. Уже выпал снег, в батареях 
комнаты – воздушная пробка, и тепло не доходит до старшего лейтенанта. Поэтому 
он живет в четырехместных апартаментах один и, несмотря на предложения, 
переселяться не собирается. Никого из его эскадрильи в Магдагачах пока нет – они 
заменились в октябре, и еще отгуливают свои отпуска. Поэтому старший лейтенант 
на службу не ходит, – лишь раз в неделю он наведывается в штаб – узнать, нет ли 
приказа из Хабаровска на увольнение. 
   Каждый день после обеда он идет на железнодорожный вокзал к газетному киоску и 
покупает свежую прессу – киоскерша даже оставляет ему «Огонек» (перестройка в 
разгаре). Вернувшись в свою холодную комнату, он заваривает чай, пьет, курит и 
читает. Вечером, когда все прочитано, он идет на ужин, возвращается, заваривает 
чай, пьет, курит, и, набросив на плечи и на колени по одеялу, пишет что-то в 
блокноте с твердой синей обложкой. 
   Окна искрятся льдом. Иногда в общежитии отключают воду, и тогда можно наскрести 
ложкой с форточки пушистой изморози и заварить на талой воде (ровно стакан) чаю, 
пахнущего сигаретным дымом. Иногда в нижнем поселке отключают свет. В местных 
магазинах почему-то нет свечей, поэтому в такие вечера старший лейтенант читает 
и пишет при свете негасимых фонарей за окном. 
   За стенкой – комната дежурных по общежитию. Одна из них – рыжая, с наглыми 
глазами, нравится старшему лейтенанту. Иногда, в ее дежурство, по ночам он 
слышит, как за стеной ритмично скрипит кровать. Утром, встречаясь в коридоре, 
они с понимающей улыбкой смотрят друг на друга. Старший лейтенант готов к 
контакту, но его сдерживает одно обстоятельство. Он не может сходить в 
магдагачинскую баню, боясь, что украдут его летную шевретовую куртку (раньше 
ходили в баню группой, и один всегда был рядом с одеждой). Старший лейтенант 
одет в джинсы и вареную рубашку, приобретенные в Афганистане, рубашка, по-видимому, 
крашена чернилами, поэтому торс старшего лейтенанта до самого горла имеет 
страшный мышиный цвет – тот же цвет имеет простыня, на которой он спит. 
Но, в общем, ему тепло, уютно и по-хорошему одиноко. Так он проживет целый месяц. 
   Однажды вечером, когда старший лейтенант, заварив чаю, приготовился писать, в 
дверь постучали, и в комнату вошел незнакомый авиалейтенант в заснеженной шинели. 
– Здравствуйте, я – истребитель с Возжаевки, – сказал он. – Только сегодня 
приехал, ищу, где переночевать. 
Старший лейтенант Ф. посоветовал ему идти к дежурной и проситься в нормальную 
теплую комнату. 
– Я сам тут временно сижу, – сказал старший лейтенант. – Жду отпуска после 
Афгана. 
– А вы вертолетчик? – спросил лейтенант. 
– Вертолетчик, – сказал старший лейтенант, и непринужденно добавил: – Пока на 
правой чашке, но после отпуска пересяду на левую. 
– И как – трудно на вертолете летать? 
– Да что тут трудного, – удивился старший лейтенант Ф. – Шаг-газ на себя, ручку 
вперед и пошел педалировать! Ну, есть, конечно, своя специфика – в чем-то и 
труднее, чем на самолете. 
   И старшего лейтенанта понесло. Он вкратце обрисовал специфику управления 
вертолетом, потом перекинулся на воспоминания об Афганистане, о боях-пожарищах, 
о том, как заходишь на боевой, делаешь горку, отдаешь ручку вперед, жмешь на 
гашетку, уходишь от собственных осколков – плотно работали, брат, в ближнем бою, 
почти врукопашную, – как мостишь машину на какое-нибудь «орлиное гнездо» на 
четырех тысячах, притирая одним колесом к краю площадки, как, перегруженный, 
срываешься в пропасть, и переводишь падение в полет… 
Истребитель слушал, открыв рот, глаза его блестели. 
– Да, – сказал он, – Это поинтереснее, чем на истребителе будет. Мне надо у вас 
еще многое узнать. Вот, например, – какая у вас ширина полосы? 
– Да зачем тебе наша ширина полосы? – засмеялся борттехник Ф. – Нормальная 
полоса, широкая – никто еще не промахивался. 
   Но лейтенант продолжал допрос. Он интересовался допусками и минимумами, о 
которых борттехник Ф. только слышал от летчиков, но никогда не стремился узнать 
подробности. 
– Да ты, брат, не шпион ли, часом? Не Беленко твоя фамилия? – сказал борттехник. 
– Зачем тебе, истребителю, вся эта вертолетная кухня? 
– Да, понимаете, я ведь с истребителей по здоровью списан – буду у вас летать, 
на вертолетах. Вы мне расскажите… 
– Стоп, – сказал борттехник, скучнея на глазах. – Успеешь еще. Сейчас тебе надо 
дежурную найти, а то не устроишься. У меня нельзя – я один под всеми одеялами 
сплю, так что тебе не достанется. Знаешь, ты иди, как-нибудь поговорим еще… 
   Лейтенант ушел. Старший лейтенант остался в своей холодной комнате, Он посмеялся 
над своим случайным враньем (думал ведь – истребитель проездом), и забыл о 
лейтенанте. 
   На следующее утро, войдя в столовую, он поднял руку, приветствуя молодых 
борттехников за дальним столиком, и увидел, что с ними сидит вчерашний лейтенант. 
Судя по глазам лейтенанта, он уже знал от соседей по столу, кто живет в угловой 
комнате. Истребитель смотрел на борттехника Ф. испуганно и одновременно 
удивленно – как грузины на Остапа. Взгляд его, казалось, спрашивал: но зачем, за 
что? Старший лейтенант Ф. пожал плечами, подмигнул лейтенанту, и, сел к нему 
спиной. 


СТОТОННАЯ МЕСТЬ
 
   Когда старший лейтенант Ф., получив приказ на увольнение, подписывал обходной 
лист, случилась неприятность. Он не смог получить подпись начальника службы ГСМ. 
Еще в самом начале его летной карьеры молодого лейтенанта пригласила в гости 
одна прапорщица, служившая на горюче-смазочной ниве. Все бы ничего, но 
двухметровая и совсем не тонкая служивая девушка не очень приглянулась хрупкому 
лейтенанту. Он тактично избежал свидания, сославшись на то, что заступает в 
наряд. Приглашение повторилось еще несколько раз, пока, наконец, жаждущая 
общения не поняла, что лейтенант ушел в глубокий отказ. Притязания прекратились. 
   Однажды вертолет борттехника Ф. был откомандирован в Шимановск на тушение лесных 
пожаров. Летали много – лили воду, высаживали на горящий торфяник пожарников. 
Возвращались на аэродром насквозь продымленные, с закопченными днищем и боками, 
с застрявшими в стойках шасси обгорелыми кедровыми ветками. Когда работа 
закончилась, борттехник Ф. вручил водителю ТЗ свой командировочный талон, вписав 
в него 100 тонн керосина – столько они сожгли за время командировки. В спешке 
борттехник забыл оставить себе отрывную часть талона для отчета в родном полку. 
   И вот теперь, зайдя в кабинет за подписью, он увидел обиженную им прапорщицу, 
которая, покопавшись в бумагах, злорадно сказала: 
– Подписать не могу. Вы должны армии сто тонн керосина, товарищ старший 
лейтенант. Откуда я знаю, может быть, вы этот керосин налево загнали. Езжайте в 
Шимановск, ищите отрывной корешок талона – или платите. Расплачивайся, старлей! 
– и Брунгильда мстительно захохотала. 
   Старший лейтенант, посмотрев в глаза гсмщицы, понял, что проиграл. Со словами «я 
поехал в Шимановск», он вышел из кабинета. Достал из кармана ручку, положил «бегунок» 
на подоконник в коридоре, и нарисовал в нем что-то похожее на подпись. 
   Он благополучно уволился в запас. Но еще несколько лет после армии бывшему 
борттехнику Ф. в кошмарных снах приходил счет за призрачные сто тонн керосина. 


УДАР ПО КИТАЮ
 
(лирическая зарисовка) 
   Теплый летний день 1986 года. Лейтенант Ф. идет с аэродрома в общежитие на отдых 
перед ночными полетами. Он идет мимо стоянки Ми-6, по дороге, ведущей точно на 
юг. Сразу за стоянкой, справа по полету – заболоченная полянка, вся усыпанная 
кустами голубики. Лейтенант привычно сворачивает, и, бродя по сочащейся холодной 
водой травке, собирает ягоду в фуражку. Набрав полный головной убор, он выходит 
на дорогу и движется дальше, – в промокших ботинках, с мокрыми коленями, 
совершенно умиротворенный. Он идет медленно, глядя по сторонам, кидая в рот 
горсти спелой голубики, и напевает «А я иду, шагаю по Москве…». Прямо перед ним, 
в стороне китайской границы – кучевые облака, плотно укрывающие солнце. 
   И вдруг… В небе над китайской границей вспыхивает ослепительный свет. Лейтенант 
останавливается и, открыв фиолетовый рот, смотрит, как, упираясь в облака, 
встает огненный столб. Он видит растущую из-под облаков клубящуюся «юбку», и 
световую волну, которая стремительно разбегается в стороны, рассекая почерневшие 
тучи. Он мгновенно узнает ядерный взрыв! 
   В миг лейтенант оценивает обстановку: нанесен удар по Китаю, совсем недалеко от 
границы, может быть по городу Хай-хэ, что на другом берегу Амура, напротив 
Благовещенска. Ударная волна достигнет этого места менее чем за полминуты. Из 
ближайших укрытий – неглубокая придорожная канавка. Если, как учит гражданская 
оборона, лечь в нее ногами к взрыву, все равно, торчащий зад срежет заподлицо с 
плоскостью дорожного полотна. 
   И лейтенант принимает единственно верное решение. Он зачерпывает полную горсть 
голубики, запихивает ее в рот и начинает, давясь, пережевывать, глядя на ядерный 
гриб. Про пушкинский «Выстрел» и фуражку с черешней он сейчас не помнит. Он 
просто жрет свою последнюю (а вовсе не крайнюю) голубику и ждет мгновенного 
опаляющего удара. 
   Это странное наслаждение (вкус ягоды необычайно чудесен, вид неба ужасно 
прекрасен) длится недолго. Через несколько секунд гриб исчезает, свет меркнет, и 
на горизонте опять – те же кучевые облака. Всего лишь солнце на миг прорвалось 
через их плотную упаковку, высветив столь похожую конфигурацию. 
   Лейтенант облегченно вздыхает, смеется, качает головой и продолжает движение. 
Лето, Магдагачи, пыльная дорога. В руках у лейтенанта – фуражка с остатками 
голубики, за спиной у лейтенанта – родной вертолетный полк… 


УЗБЕКСКИЙ АНТРАКТ
 
   Ноябрь-декабрь 1986 года, военный аэродром возле г. Кагана (Узбекская ССР). 
Здесь проходит подготовку перед Афганистаном сборная вертолетная эскадрилья. 
Отрабатываются полеты на Ми-8МТ в пустыне и в горах. 


ВЗАИМОПОНИМАНИЕ
 
   Утро. К вертолету подходит замкомэска – щеголеватый майор У. из Спасска Дальнего, 
который распространяет о себе слух, что имеет черный пояс по каратэ. Борттехник 
Ф. встречает его у хвостового винта и докладывает о готовности вертолета к 
полету. Майор кивает, качает лопасть ХВ, проходит дальше, осматривает концевую 
балку. Борттехник поворачивается за командиром как подсолнух за солнцем. 
   Майор поднимает руку, пытается дотянуться до балки, потом вдруг подпрыгивает и, 
красуясь перед лейтенантом, наносит по балке удар ногой. Не достает, и со всего 
маха падает на спину, задрав ноги. 
   Когда он поднимается, борттехник, уже задом к нему, наклонившись, старательно 
завязывает шнурки. Майор, схватившись за поясницу, на цыпочках убегает в кабину. 


ДВА ШАГА ДО СМЕТРИ
 
   Двигатели запущены, винты ревут. Раннее утро, пасмурно, серый полумрак. Перед 
взлетом борттехник выскакивает из вертолета, чтобы совершить обязательный обход 
машины – посмотреть, закрыты ли капоты, крышка топливного бака, не течет ли 
масло, керосин и пр. 
   По привычке, приобретенной за год полетов на МИ-8Т, начинает движение против 
часовой стрелки – вдоль левого борта вертолета. Пройдя левый пневматик, 
наклоняет голову, заглядывает под днище, продолжая правым боком двигаться к 
хвосту. 
   Вдруг его хватают сзади за шиворот, разворачивают, и он видит испуганное лицо 
техника звена. Техник крутит пальцем у виска и показывает борттехнику кулак. 
   И только сейчас борттехник вспоминает, что у МИ-8МТ хвостовой винт, в отличие от 
привычной «тэшки», находится слева… 


ШВЕЙЦАР
   Идут ночные полеты. Летчики под контролем инструктора выполняют «коробочку». 
Работают конвейерным методом – вертолет садится, катится по полосе, 
останавливается возле кучки летчиков, один выскакивает из кабины, другой 
занимает его место и взлетает. По странному стечению обстоятельств борттехнику Ф. 
попадаются «чужие» летчики – из Спасска Дальнего. Магдагачинцы умудряются 
попадать на второй борт. 
   На каждой посадке борттехник Ф. отстегивает парашют, выпутывается из подвески, 
выходит в грузовую кабину, открывает дверь, летчик спрыгивает. В это время 
инструктор, который сидит на правой чашке, держит шаг-газ, и вертолет почти 
висит в воздухе, едва касаясь колесами полосы – амортстойки выпущены на полную 
длину, и высота от уровня взлетной полосы до двери приличная – пол вертолета 
находится на уровне груди стоящего на полосе человека. Но злой борттехник почему-то 
не ставит стремянку (понять его можно – каждые пять минут, нагибаясь вниз 
головой, опуская и поднимая тяжелую стремянку, очень просто заработать радикулит). 
Летчики, в прыжке кидаясь грудью на пол и забрасывая колено, карабкаются на борт. 
На весь этот унизительный процесс свысока смотрит борттехник, ботинки которого 
ползущий летчик наблюдает у своего лица. Иногда борттехник берет неловкого 
капитана или майора за воротник шевретовой куртки своей раздраженной рукой и 
рывком подтягивает вверх, бормоча себе под нос: «Да ползи быстрей, урод!» 
   Полеты завершились. Борттехник заправил и зачехлил борт, идет, усталый, к 
курилке, где толпится личный состав в ожидании машины. С десяток угрюмых 
летчиков стоят возле командира эскадрильи и смотрят на приближающегося, 
попыхивающего сигаретой, руки в карманах, борттехника Ф., который уже чувствует 
неладное и готовит на ходу защитную речь. 
– Товарищ лейтенант, – говорит подполковник Швецов, когда борттехник пылит мимо. 
– Задержитесь на секунду. (Лейтенант останавливается, вынимает руки из карманов, 
выплевывает окурок и козыряет.) Вот летчики на вас жалуются, говорят, что вы, 
проявляя неуважение, демонстративно не ставили им стремянку. 
– Даже руки не подавал, – возмущенно загудели летчики. – За шиворот, как щенков… 
– Как вы это прокомментируете? – спрашивает подполковник. 
Лейтенант пожимает плечами: 
– Виноват, товарищ подполковник, неправильно выстроил линию поведения. Ошибочно 
решил, что тренируемся в обстановке, максимально приближенной к боевой. Там не 
до стремянок будет. Борттехник может заниматься с ранеными, руководить погрузкой, 
прикрывать посадку огнем штатного и бортового оружия, он может быть выведен из 
строя, как самый уязвимый член экипажа. Вот я и подумал… 
– Неудачно подумали, – резюмирует командир.– Но, с другой стороны, товарищи 
летчики, в чем-то ваш товарищ прав. Поэтому оргвыводов делать не будем. Свободны, 
товарищ лейтенант, но замечания учтите. 
Лейтенант козыряет, и, отойдя к группе борттехников, шипит: 
– Швейцара нашли, бля! 


НА ВЕРШИНЕ
 
   Репетиция высадки десанта в горах. Достигли вершины, по оранжевому языку дымовой 
шашки нашли заснеженную впадинку, в которой обосновался руководитель полетов. Он 
дает указание: 
– 1032, наблюдаете справа самый высокий пик? 
– Наблюдаю. 
– Присядьте на него. 
   Командир заводит машину на пик. Экипаж видит, что верхушка выпуклая, как яйцо – 
она вся покрыта льдом и отполирована ветрами. 
– И как на эту залупу садиться? – удивленно спрашивает командир у экипажа. 
Борттехник и правак пожимают плечами. 
– Такого опыта у нас нет, командир, – говорит борттехник. Правак хохочет. 
– Вот наебнемся, будет вам «гы-гы», – ворчит командир. 
   Он пытается посадить машину – осторожно мостит ее на стеклянную верхушку, 
касается тремя точками, отдает шаг-газ – вертолет, оседая, начинает скользить, 
заваливаясь набок. С матом командир берет шаг-газ, машина по наклонной слетает с 
вершины, уходит на круг. Так повторяется три раза. Злой командир спрашивает: 
– «Долина», я –1032, может, достаточно? Сейчас угробимся! 
– Ну, зафиксируйтесь на несколько секунд. Десант должен выскочить за это время. 
- Да какой идиот на такую вершину будет высаживаться? 
– Там все бывает, 1032! 
– Вот там и сяду! 


САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ
 
   Чирчик, 21 декабря 1986 года. Завтра эскадрилья отправляется в Афганистан. 
Крайняя ночь в Союзе. Четверо лейтенантов выходят из казармы, в которой 
разместился личный состав. У лейтенантов две бутылки водки и две банки рыбных 
консервов. Они ищут укромное местечко, и находят его. Это – тренажер для 
отработки приземления парашютистов. Фюзеляж старого транспортника установлен на 
высоте третьего этажа. Лейтенанты поднимаются по лесенке, забираются внутрь, и 
приступают к прощанию с Родиной. Через полчаса в фюзеляже становится шумно. Двое, 
усевшись на скамейку, при свете зажигалки по очереди тянут из колоды карты, 
гадая на будущее. 
Лейтенант К. спрашивает: 
– Попаду ли я в плен? 
И вытаскивает шестерку крести. Лейтенант Л. говорит: 
– Попадешь. Но убежишь ночью – поздняя дорожка выпала… 
Лейтенант Л. спрашивает у колоды: 
– Собьют ли меня? 
Вытаскивает бубнового туза. Долго смотрит на него и говорит растерянно: 
– Это что – много денег? 
– Это – выкуп! – убежденно говорит пьяный лейтенант К. 
   В дырявом салоне гуляет ветер, в черном небе светят яркие звезды. В другом конце 
фюзеляжа лейтенант Д. рассказывает лейтенанту Ф., как, работая перед армией в 
Верхней Салде, он конструировал камеры сгорания для ракетных двигателей. 
– Понимаешь, мы добились невероятного повышения мощности, – говорит он, – но не 
выдерживала камера сгорания – плавилась. Ни один сплав не выдерживал – нет 
такого сплава, понимаешь? 
– Есть такой сплав! – отвечает лейтенант Ф. – Я сам над ним работал в институте. 
Называется ЖС6У – на основе решетки карбида титана. 
– Не выдержит, – мотает головой лейтенант Д. – Такую температуру ни один 
существующий сплав не выдержит! 
   Возмущенный лейтенант Ф. хватает нож и начинает царапать на дюралевой стенке 
какие-то формулы, подсвечивая зажигалкой. 
В это время гадающий на картах лейтенант Л. поворачивается и говорит: 
– Совсем охуели, что ли? Завтра в бой, а вы какой-то херней занимаетесь! Быстро 
пить! 




   ЧАСТЬ ВТОРАЯ



   ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РЕСПУБЛИКА АФГАНИСТАН


 
   Аэродром возле Шинданда, 1158 метров над уровнем моря, ВПП 2700х48 м. 302-я ОВЭ 
(Отдельная вертолетная эскадрилья – Ми-8МТ, Ми-24, прикомандированные Ми-6), 
работала на западной половине Афганистана. Сфера действия: по долготе – от 
иранской границы до высокогорного Чагчарана, по широте – от советской границы (Турагунди-Кушка) 
до самого юга Афганистана – пустынных Заранджа, Геришка, Лашкаргаха (Лошкаревки) 
и дальше. 
   Состав 302-й ОВЭ под командованием подполковника Швецова заменил «черную сотню 
Александрова» 22 декабря 1986, и закончил работу в ранге «дикой дивизии Швецова» 
23 октября 1987 года. 


В качестве эпиграфа – аэрофотосъемка, найденная в Интернете: 


   Перед нами – два фото, сделанные американским самолетом в 2001 году, во время 
операции американских войск в Афганистане. Они подписаны: «Shindand airfield pre 
strike» и «Shindand airfield post strike», что в переводе с английского означает 
«аэродром Шинданд до удара» и, соответственно, он же – после этого удара. Белыми 
стрелками указаны аккуратные дырки на полосе и рулежках. Аэродром Шинданда 
бомбили, чтобы обезвредить одну из главных авиабаз талибов. 
   А вот из виртуального пространства выпадают еще несколько фото на это же имя. 
Американский «Геркулес» стоит там, где раньше стояли Илы и Аны. Американские 
очкарики в касках волокут по бетонным плитам моей взлетной полосы какие-то ящики, 
– не иначе, как с туалетной бумагой. Американские «апачи» брезгливыми винтами 
вздымают пыль, которая навсегда въелась в воротник моей куртки… 
И никаких мух – биотуалеты на каждом шагу… 
Кажется, я обознался временем – sorry, gentlemen! 
   …Возвращаясь к той картинке, что до удара, я вижу мой аэродром. Это удивительно 
и странно – наблюдать в настоящем свое прошлое, которое с этой высоты выглядит 
ничуть не изменившимся. 
   Я вижу взлетно-посадочную полосу, с которой мы взлетали и на которую 
приземлялись сотни раз. Я помню ее жаркий бетон и марево, в котором плывут 
восточные горы. 
   Я вижу площадку ТЭЧ, два ее ангара, узкую тропинку, выводящую со стоянки, и 
квадрат, оставшийся от эскадрильского домика. 
   Я вижу стоянку и все вертолетные площадки – а вот и моя, но нет на ней борта №10. 
Значит, он сейчас в небе. А в нем – я. И мы идем на посадку. Иначе, как 
объяснить, что я вижу все больше, ближе, подробней. Малое разрешение фотографии 
сменяется бесконечным – памяти. 
   Приближаются ряды жилых модулей, дорожки, посыпанные битым кирпичом, плац с 
бюстом Ленина, штабной дворик с маленьким фонтанчиком, ангар столовой, баня с 
бассейном под рваной маскировочной сетью… 
   Я вижу фигурки летчиков и техников, выруливающие и взлетающие вертолеты, пылящие 
топливозаправщики, садящиеся истребители-бомбардировщики с расцветающими сзади 
куполами, и над всем этим – ржавые горы, синее небо, белое солнце… 
Здесь ничего не изменилось за эти годы, здесь все по-прежнему. 
А это значит – я вернулся. Открываю дверь, ставлю стремянку, спускаюсь на 
ребристый металл площадки. И вижу наших – они уже идут ко мне… 


ПЕРВЫЙ БОЕВОЙ
 
   Прибывших летчиков разместили в палатках – старая эскадрилья еще несколько дней 
ждала «горбатого» (ИЛ-76), чтобы улететь в Союз, и, естественно, продолжала 
занимать «модули» (сборные щитовые бараки). Ночью грохало и ухало – по горам 
били гаубицы, над палаткой с шелестом пролетали снаряды, вот спустили воду в 
огромном унитазе – над головой, казалось, едва не касаясь брезента, с воем и 
гомоном пронеслась стая эрэсов «Града». Никто не мог уснуть. (Через неделю, уже 
в модулях, никто не просыпался, когда по фанерным стенкам акустическими 
кувалдами лупила артиллерия, и от этих ударов с полок валились будильники и 
бритвенные принадлежности.) 
   Наутро 23 декабря лейтенант Ф. и лейтенант М. приняли борт №10. Старый его 
хозяин, беспрестанно улыбаясь, открывал и закрывал капоты, бегал кругами, пинал 
пневматики, хлопал ладонью по остеклению и, наконец, крепко пожав руки 
лейтенантам, со словами «не ссыте, машина хорошая, сильная», унесся со стоянки, 
не оглядываясь. 
   После обеда, когда лейтенант Ф., которому выпало летать первую неделю, 
осматривал новоприобретенный борт, к машине подошли двое летчиков в выгоревших 
комбезах. Судя по их виду, оба были с большого бодуна – скорее всего, они вообще 
сегодня не спали, празднуя прибывшую замену. 
– А где Андрюха? – спросил у борттехника летчик постарше. – Или он уже заменился? 
Борттехник кивнул, надеясь, что летчики уйдут. 
– Ну, что, брат, полетели тогда с тобой… – вздохнул старший, и оба летчика с 
трудом полезли в кабину. 
   Борттехник, ничего не понимая – первый день, предупреждать надо! – полез следом. 
Запустились, вырулили в непроглядной желтой пыли, запросились, взлетели. 
– Садись за пулемет, друг, – сказал командир. – Наберем высоту, сядешь обратно. 
Летаем на потолке, чтобы «Стингер» не достал. Слава богу, это наш крайний вылет, 
отработали свое. Теперь ваша очередь. 
   С трудом набирали высоту. «Дохлая машина» – кривился командир. Борттехник с 
нагрудным парашютом сидел за пулеметом, и смотрел на желтую землю в пыльной 
дымке. 
– Увидишь, если заискрит внизу – докладывай, увидишь вспышку – докладывай, 
увидишь дымный след – значит пуск, увидишь солнечный зайчик – значит машина 
бликует стеклами, – бубнил командир. 
   Набрав 3500, они вышли из охраняемой зоны и потащились на север, добирая высоту 
по прямой. 
– Здесь пулемет не нужен, – сказал командир. – Садись на место. 
Борттехник начал вылезать из-за пулемета. Развернуться не было возможности – 
нагрудный парашют цеплялся за пулемет, и борттехник понимал, что если он 
зацепится кольцом, то раскрытие парашюта в кабине никого не обрадует. Он 
приподнялся и занес правую ногу назад… 
   Но поставил он ее не на пол, а на ручку «шаг-газ» (находится слева от правой 
чашки и дублирует «шаг-газ» командира). Несмотря на то, что командир держал свой 
шаг-газ, его расслабленная похмельная рука оказалась не способна среагировать на 
неожиданное нападение слепой ноги борттехника. Ручка дернулась вниз, угол атаки 
лопастей упал, вертолет провалился. 
– Еб, – спокойно сказал командир. – Прими ногу, брат, – мне и так тяжело… 
Судя по внезапной легкости в телах, они падали. 
   Борттехник, у которого все скукожилось от страха, упершись левым коленом, 
соскочил назад, плюхнулся на свое откидное сиденье. Командир потянул шаг, 
придавили перегрузки, вертолет затрясся и пошел вверх. 
Некоторое время молчали, закуривали. 
– А все-таки я завидую борттехнику, – вдруг сказал правый летчик и посмотрел на 
командира. – У него целых два места. Хочет здесь сидит, хочет – за пулеметом. 
– Но с другой стороны, – сказал командир, – если борттехник сидит, как сейчас, 
на своем месте, то при спуске на авторотации передняя стойка шасси, которая 
находится точно под сиденьем, пришпиливает борттехника к потолку. Если же он 
сидит за пулеметом – как на балконе, – то является мишенью для вражеских пуль. 
– Это точно, – согласился правый. – А если прямо в лобовое остекление влетает 
глупый орел, то борттехник с проломленной грудной клеткой валяется в грузовой 
кабине. Да и в случае покидания вертолета мы с тобой выбрасываемся через свои 
блистера, а борттехнику нужно ждать своей очереди или бежать в салон к двери. 
– В любом случае не успевает, – кивнул командир. – Наверное, поэтому потери 
среди борттехников намного выше, чем у других категорий летно-подъемного состава… 
– Ну, все, командир, – сказал борттехник. – Останови, я прямо здесь выйду. 
И все трое засмеялись. 


ЖЕЛЕЗНЫЙ ФЕЛИКС
 
   Через неделю непрерывных полетов жизнь на войне вошла в свою колею. Уже не 
болела голова от посадок в стиле «кленовый лист», когда вертолет просто падает 
по спирали со скоростью 30 м/с, уши закладывает, а при их продувании (зажав 
пальцами нос) воздух сквозит из уголков глаз… 
   Личный состав из палаток переехал в модули. В комнатах гнездилось по пять-семь 
человек, старые помятые кондеры работали в основном в режиме вентиляции, гоня с 
улицы пыльный воздух. Но главной проблемой стали клопы – как и любая насекомая 
живность в этой местности (например, десятисантиметровые кузнечики) клопы были 
огромны. Насосавшись крови, клоп раздувался в лепешку диаметром с двухкопеечную 
монету. Ворочаясь в кровати, спящий вертолетчик давил насекомых, и утром, 
расчесывая укусы, с изумлением рассматривал на простыне бурые – уже величиной с 
пятак – кляксы. Возникла проблема частой смены постельного белья – спать на 
заскорузлых, хрустящих простынях было не очень приятно. Единственная стиральная 
машина не справлялась, стирали в больших армейских термосах для пищи. Эта 
процедура утомляла, да и в умывальной комнате на всех желающих не хватало места. 
   И вот под самый Новый год борттехнику Ф. повезло. С утра борт № 10 загрузили под 
потолок разнообразным имуществом – теплыми бушлатами, коробками с тушенкой, 
консервированной картошкой, сухпаями, – но главной ценностью были тугие тюки с 
новым хрустящим постельным бельем. Все это добро в сопровождении двух пехотных 
офицеров вертолеты должны были забросить на высокогорный блок-пост. 
   Добра здесь было на три блок-поста. Борттехник уже знал, что часть имущества 
вернется с тем же бортом назад и пропадет в недрах войны, направленное куда надо 
умелыми руками вещевиков. Поэтому ни один борттехник не упустит шанс, везя уже 
наполовину украденный груз, кинуть на створки ящичек тушенки или того же сухпая. 
   Но теперь ему был нужен всего один тюк постельного белья. При торопливой 
разгрузке считать никто не будет, а если и спохватятся, то тюк сам закатился за 
шторку. 
   Но вылета все не давали. Близился обед. Борттехник начал чувствовать неладное. И 
предчувствия его не обманули. Прибежал инженер, приказал разгружать борт – 
срочно нужно досмотреть караван, только что обнаруженный воздушной разведкой. 
Барахло подождет. Инженер пригнал с собой двух солдат и лейтенанта М., с которым 
лейтенант Ф. не только делил в первый месяц борт №10, но и койки их стояли 
голова к голове. 
   Быстро разгрузили борт, складывая имущество в кучу прямо на стоянке возле 
контейнера. Досмотровый взвод уже пылил к вертолету. Борттехник, увидев, что 
двое солдат-помощников с голодными глазами стоят возле кучи и уходить явно не 
собираются, прогнал их. 
– Слушай, Феликс, – сказал он лейтенанту М. – Мы сейчас улетим, и ты провернешь 
полезную операцию. Возьмешь один тюк с постельным бельем и незаметно сунешь его 
в контейнер. Если пехотинцы при погрузке спросят тебя, что и где, все вали на 
меня, – улетел, мол, не знаю, не ведаю. Потом отнесешь в комнату. Представляешь, 
теперь мы на весь год обеспечены чистыми простынями, а грязные будем на тряпки 
рвать. 
Лейтенант М. молча выслушал и кивнул. Борттехник Ф. улетел на караван в хорошем 
настроении, предвкушая вечернюю баню, и сон на свежей простыне. 
   Когда пара вернулась, вещей на стоянке уже не было, лейтенанта М., естественно 
тоже. Борттехник Ф. заглянул в контейнер – тюк там не наблюдался. «Уже унес в 
модуль», – подумал лейтенант Ф. и, улыбаясь, пошел домой. 
– Ну, где? – спросил он, входя в комнату, у лежащего на кровати лейтенанта М. 
– В Караганде! – злобно ответил лейтенант М. – Ничего не получилось. 
– Что, застукали, что ли? 
– Да при чем тут это! – махнул рукой лейтенант М. – Ну не смог я, понимаешь, 
солдатиков сграбить! 


ТЕРРИТОРИЯ АЛЛАХА
   …Тут в комнату вошел лейтенант Л., который вместе с лейтенантом Ф. летал на 
караван ведомым. 
– Что такие грустные, дурики? – весело спросил он. 
   Лейтенант Ф. рассказал коротко и возмущенно о том, как они лишились новых 
простыней. Лейтенант М. лежал на кровати и молча смотрел в потолок. 
– Подумаешь, херня какая, – сказал лейтенант Л. – Я сегодня нашел и потерял 
намного больше. На этом сраном караване, между прочим… 
…На караван они вышли быстро – выпали из ущелья прямо на караванный хвост. 
– Останови его, – сказал командир борттехнику Ф. 
   Борттехник положил длинную очередь вдоль каравана. Погонщики засуетились, 
верблюды, наталкиваясь друг на друга, останавливались. 
   Ведущий сел. Пока досмотровый взвод выгружался, караван снова колыхнулся и 
двинулся огромной гусеницей. 
– Ну, что за еб твою мать, – сказал командир. – Успокой ты их! 
   Борттехник Ф. снова дал очередь – так близко к каравану, что пыль от пулевых 
фонтанчиков брызнула на штаны погонщиков. Караван замер, переминаясь. На него 
накинулись солдаты – ощупывали людей, стоявших с задранными руками, били 
прикладами по тюкам. 
Ведомый, барражирующий над ними, сказал: 
– Там в ущелье мешочек валяется, – что-то скинули бородатые. Присяду, посмотрю? 
– Только осторожненько и быстро… 
   Ведомый присел недалеко от мешка, одиноко лежавшего в пыли. Борттехник лейтенант 
Л., прихватив автомат, побежал к мешку. 
– Бегу, и думаю, – рассказывает лейтенант Л., – а чего это я бегу, мало ли что 
там? Останавливаюсь, поднимаю автомат, прицеливаюсь метров с пяти, нажимаю на 
спуск. И вот, когда пули уже отправились в полет, до меня доходит, какой я идиот! 
А что если в мешке мины? Не зря же скинули! Это конец! – пронеслось в голове. 
Пули вошли, что-то звякнуло, жизнь перед глазами понеслась. Стою – даже упасть 
не догадался. Тишина – в смысле, даже винтов не слышу. Но время идет, мешок 
лежит, я жив. Подхожу, развязываю, а там – чайники! Пять маленьких металлических 
чайников, три пробиты моими пулями. Покопался еще, достаю сверток, раскрываю, а 
в нем – ох, до сих пор сердце екает! – толстая пачка долларов!!! Я сразу 
вспомнил того бубнового туза в Чирчике – сбылось, думаю! Сунул сверток в карман, 
и назад. Доложил: так и так, одни чайники. Вы как раз караван шмонать закончили. 
Взлетели и домой. Летим, а я пачку в кармане щупаю, ликую – ну не меньше десяти 
тысяч! Начал думать: везти их в Союз контрабандой, или на чеки менять? Всю 
дальнейшую жизнь распланировал. Правда, очко играть стало – сейчас, думаю, на 
гребне удачи и завалят – недаром же туз бубен выскочил на вопрос – собьют ли 
меня? А тут все сошлось. Вот я перепарашился, пока назад перли. Прилетели, еле 
дождался, когда летчики ушли. Достаю, разворачиваю трясущимися руками, и вижу: 
стопка зеленых листков, в формате стодолларовых купюр – один к одному, но с 
арабскими письменами, да еще сшиты по одному торцу – молитвенник! Как я там 
проглядел? Уж лучше бы пару целых чайников взял – две тысячи афошек! А вы тут по 
каким-то простыням грустите… 
– Значит, тебе сегодня досталось Слово Божие, – сказал лейтенант Ф. – Покажи 
хоть, как оно здесь выглядит. 
– Да выкинул я его нахуй, это слово, – махнул рукой лейтенант Л. – В окоп с 
гильзами. 
– Ну и зря! – вдруг вскочил лейтенант М. – Как мусульманин должен заявить, что 
здесь мы находимся на территории Аллаха. И если он посылает тебе свое Слово, а 
ты его выкидываешь, то тебе, – переходя на крик, закончил Феликс, – 
действительно пиз-дец! 
– А туз бубен – не обязательно деньги, – добавил лейтенант Ф. – Это – ценные 
бумаги вообще… 
   Лейтенант Л. растерянно перевел взгляд с одного на другого, хлопнул себя по лбу, 
и, пробормотав «вот блин!», выбежал из комнаты. 


ПЕРЕМИРИЕ
   15 января 1987 года. На утреннем построении до личного состава было доведено, 
что в ДРА объявлена политика национального примирения. 
– С сегодняшнего дня война окончена, – сказал замполит (в строю прокатился 
смешок). И нечего смеяться – устанавливается перемирие, а это означает, что мы 
зачехляем стволы. Плановые задания выполнять продолжаем, но первыми огня не 
открывать. (Строй возмущенно загудел). И нечего возмущаться – это приказ 
командующего армией! 
   Борт №10 был запланирован на ПСО (поисково-спасательное обеспечение, иными 
словами – прикрытие истребителей-бомбардировщиков, на тот случай, если их собьют). 
По вчерашнему плану пара «свистков» должна была отработать бомбами по 
обнаруженному складу боеприпасов, но сегодня, в связи с внезапным перемирием, 
она была переориентирована на воздушную разведку. 
   Вылетели в район работы за полчаса до «свистков», добрались, заняли зону 
ожидания над куском пустыни между гор, пустились галсировать, не приближаясь к 
горам. (Эскадрилья Швецова, в отличие от предшественников, быстро «упала на 
предел» – летали в нескольких метрах над землей – «Стингеры» не захватывали цель 
ниже 30 метров, опасность от стрелкового оружия возрастала, зато была скорость, 
маневренность и полная зарядка нурсами четырех или даже шести блоков). 
   Примчались «свистки», отщелкали, и умчались, издевательски пожелав «вертикальным» 
доброго пути домой. 
– Торопиться не будем, – сказал командир ведомому. – Местечко хорошее для коз – 
надеюсь, с ними у нас перемирия нет? 
   Пошли вдоль узкого речного русла, надеясь выгнать из прибрежных кустов джейрана. 
Увлекшись, приблизились к горам. Вдруг впереди, на выходе из ущелья, показалось 
облачко пыли. 
– Командир, машины! – сказал правый. Он достал бинокль, высунулся из блистера, 
пересчитал. – Пять крытых грузовых. Что будем делать? 
Командир поднял вертолет повыше, запросил «точку»: 
– «Пыль», я – 832-й. Наблюдаем пять бурбухаек. Идут груженые. Азимут 60, 
удаление 90. Надо бы досмотровую группу прислать… 
– 832-й, вас понял, – ответила «Пыль» и замолчала. 
   Молчание было долгим. В это время машины заметили вертолеты, повернули, и 
пустились наутек, прикрываясь желтой завесой. 
– «Пыль», они нас заметили, уходят, – воззвал командир. 
– Понял вас, 832-й, – проснулась «Пыль». – Э-э, тут спрашивают, может, подлетите, 
посмотрите, что везут? 
– Да вы что, перегрелись? – возмутился командир. – Кто еще там спрашивает? Я «свистков» 
обслуживал, у меня один доктор на борту – его, что ли, высадить с уколом? 
Пришлите группу, или разрешите работу – «бородатые» едут на полных грузовиках 
вне разрешенных дорог, да еще и убегают. 
– 832-й, – строго сказал чужой голос, – пе-ре-ми-ри-е! Аккуратно надо. Без 
лишнего шума… 
– Клали они на ваше перемирие! Так мне работать или нет? 
– Ну, это, – неуверенно сказала «Пыль», – на ваше усмотрение, 832-й. Но только 
если они первыми начнут… 
– Вас понял, «Пыль»!.. – и, выдержав секундную паузу, – Да они уже начали!.. 


ТОВАРИЩ ПУЛЕМЕТ
 
1. 
   Раннее, очень раннее утро. Опять ПСО. Пара пришла к месту работы, когда солнце 
только показалось над верхушками восточных гор. Борттехнику Ф. после подъема в 
полчетвертого и после плотного завтрака страшно хочется спать. Он сидит за 
пулеметом и клюет носом. Особенно тяжело, когда пара идет прямо на солнце. 
Летчики опускают светофильтры, а беззащитный борттехник остается один на один со 
светилом. Жарко. Он закрывает глаза и видит свой комбинезон, который он стирает 
в термосе. Горячий пар выедает глаза… 
   Разбуженный очередью собственного пулемета, борттехник отдергивает руки. Он 
понимает, что, мгновенно уснув, попытался подпереть голову рукой и локтем 
надавил на гашетку. Впереди, чуть слева идет ведущий. Борттехник испуганно 
смотрит, нет ли признаков попадания. Вроде все спокойно. 
– Ты чего палишь? – говорит командир, который не понял, что борттехник уснул. – 
Увидел кого? 
– Да нет, просто пулемет проверяю, – отвечает борттехник. 
– Смотри, ведущего не завали… 
– Все под контролем, командир!

 
2. 
   Пара идет над речкой, следуя за изгибами русла. Вплотную к речке, по ее правому 
берегу – дорога. Борттехника Ф. сидит за пулеметом и смотрит на воду, летящую 
под ногами. Вдруг его озаряет мысль. Он нагибается и поднимает с парашютов (уложенных 
на нижнее остекление для защиты от пуль) фотоаппарат ФЭД. Склонный к 
естественным опытам борттехник желает запечатлеть пулеметную очередь на воде. 
   Правой рукой он поднимает фотоаппарат к глазам, левой держит левую ручку 
пулемета – большой палец на гашетке. Задуманный трюк очень сложен – один глаз 
смотрит в видоискатель, другой контролирует ствол пулемета, левая рука должна 
провести стволом так, чтобы очередь пропорола воду на достаточно длинное 
расстояние от носа машины, а правая рука должна вовремя нажать на спуск 
фотоаппарата, чтобы зафиксировать ряд фонтанчиков. 
   Борттехник долго координирует фотоаппарат и пулемет, пытаясь приспособиться к 
вибрации, ловит момент, потом нажимает на гашетку пулемета, ведет стволом снизу 
вверх и вправо (помня о ведущем слева) – и нажимает на спуск фотоаппарата. 
   Прекратив стрельбу и опустив фотоаппарат, он видит, – справа, на дороге, куда 
почему-то смотрит ствол его пулемета, мечется стадо овец, и среди них стоит на 
коленях пастух с поднятыми руками. 
«Блин! – думает борттехник. – Сейчас получу!» 
– Молодец, правильно понимаешь! – говорит командир. – Хорошо пуганул духа! Их 
надо пугать, а то зарядят в хвост из гранатомета… 


3. 
   Степь Ялан возле Герата. Пара «восьмерок» возвращается с задания – завалили 
нурсами несколько входов в кяриз – подземную речку, которая идет к гератскому 
аэродрому. Машины медленно ползут вдоль кяриза, ища, куда бы еще запустить 
оставшиеся эрэсы. Вдруг дорогу ведущему пересекает лиса – и не рыжая, а палевая 
с черным. 
– О! Смотри, смотри, – кричит командир, майор Г., тыча пальцем. – Чернобурка! 
Мочи ее, что рот раззявил! Вот шкура будет! 
   Борттехник открывает огонь из пулемета. Вертолет сидит на хвосте у мечущейся 
лисы, вьется змеей. Борттехнику жалко лису. К тому же он понимает, что пули 
калибра 7,62 при попадании превратят лисью шкуру в лохмотья. Поэтому он 
аккуратно вбивает короткие очереди то ближе, то дальше юркой красавицы. 
– Да что ты, блядь, попасть не можешь! – рычит командир, качая ручку. 
   Правак отодвигает блистер, высовывается, начинает палить из автомата. Но лиса 
вдруг исчезает, – она просто растворяется среди камней. 
– Эх ты, мазила! – говорит майор Г. – Я тебе ее на блюдечке поднес, ножом можно 
было заколоть. А ты… 
– Жалко стало, – сознается борттехник. 
– Да брось ты! Просто скажи, – стрелок хуевый. 
   Борттехник обиженно молчит. Он достает сигарету, закуривает. Вертолет набирает 
скорость. Облокотившись локтем левой руки на левое колено, борттехник курит, 
правой рукой играя снятым с упора пулеметом. Впереди наискосок, по дуге мелькает 
воробей. «Н-на!» – раздраженно говорит борттехник и коротко нажимает на гашетку, 
не меняя позы. Двукратный стук пулемета – и… 
…брызги крови с пушинками облепляют лобовое стекло!!! 
   Ошеломленный этим нечаянным попаданием, борттехник курит, не меняя позы. «Бог 
есть!», – думает он. Летчики потрясенно молчат. После долгой паузы майор Г. 
говорит: 
– Вас понял, приношу свои извинения! 


4. 
   Борттехник М. полетел ведущим в Турагунди. Пилотировал машину капитан Кезиков, 
педантичный, интеллигентный офицер, – от него никто никогда не слышал слова 
экспрессивнее чем «идиот». 
   На борту было несколько полковников, и Кезиков, уважавший военную карьеру и 
старших по званию вообще, решил продемонстрировать своим высоким пассажирам, что 
и он, несмотря на принадлежность к авиации, службу понимает правильно. 
Миновали Герат. Кезиков обратился к борттехнику М.: 
– Пойди, Феликс, открой кормовой люк и посиди там за пулеметом, чтобы полковники 
видели, что у нас и хвост прикрыт. – И прибавил: – Пожалуйста… 
   Борттехник М., ругая про себя педантичность командира (зачем прикрывать хвост, 
если его прикрывает ведомый?), отправился на корму. Прошел мимо полковников, 
открыл люк, выставил в него кормовой пулемет, подсоединил фишку своего шлемофона 
к бортовой сети и доложил командиру, что позицию на корме занял. 
Полковники настороженно следили за его действиями. 
– Что пассажиры? – спросил Кезиков. 
– На меня смотрят, – ответил борттехник. 
– Если спросят, что ты там делаешь, скажи, командир приказал прикрыть хвост, 
поскольку район опасный. Сам знаешь, позавчера тут духовскую «восьмерку» 
завалили. 
   Борттехник, сидел на перевернутом цинке, и, сгорбившись, смотрел на летящий в 
люке пейзаж. Сидеть было неудобно, однообразие серо-желтого кусочка несущейся в 
люке суши раздражало. Для разнообразия борттехник решил проверить пулемет. Он 
нагнулся, сделал вид, что куда-то целится, и нажал на спуск… 
   Звук пулемета в летящем вертолете (когда шумят двигатели и ствол за бортом) не 
громче стука швейной машинки. Но сейчас в наушники ударил разрывающий грохот. 
Оглушенный борттехник понял, что забыл выключить СПУ, и пулеметная очередь через 
его ларинги многократно усиленная попала в бортовую сеть. 
Ужасная тишина в наушниках... 
– Феликс, ты что, охуел?! – вонзился в уши борттехника визг. – Что молчишь, 
блядь, или это ты застрелился? Ты нам чуть перепонки не раскроил. Так и 
ебануться недолго! Закрывай нахуй люк, мудозвон, возвращайся! 
   Самым страшным в этой тираде было то, что ее тонким голосом прокричал 
интеллигентный и тихий капитан Кезиков. 
Обиженный борттехник втянул пулемет, закрыл люк и пошел в кабину. 
– Что случилось? – спросил один из полковников. – Почему стреляли? 
– Так война же, товарищ полковник! – мрачно ответил борттехник М. 
   Когда прилетели, капитан еще полчаса нудно распекал борттехника. В конце, решив, 
что борттехник все понял и больше так делать не будет, командир сказал: 
– Ты уж извини Феликс, что я матом. Но, ей-богу, я решил, что в нас ракета 
попала. Ну а в последние секунды жизни, сам знаешь, не до самоконтроля. Когда 
понял, что это ты, а не ракета, уже не смог остановиться. Как понос, понимаешь, 
вылетело… 


НОВЫЕ ДВИГАТЕЛИ
 
1. 
   Полдень. Борт №10 должны закатить в ТЭЧ для замены двигателей. К вертолету 
подъезжает машина, чтобы утянуть его к месту замены. Борттехник Ф., занятый 
приготовлениями к перемещению, просит дежурного по стоянке части лейтенанта Л. 
найти водило – металлическую трубу для буксировки летательного аппарата тягачом. 
   Лейтенант Л. бегает от вертолета к вертолету по пыльной стоянке, ищет, 
уворачиваясь от выруливающих и заруливающих машин. Возвращается ни с чем к борту 
№10, останавливается и орет, озираясь: 
– Да где это ебаное водило?! 
Из кабины тягача высовывается солдат и говорит испуганно: 
– Я водила… 


2. 
   В ТЭЧи полным ходом идет замена двигателей на «десятке». Борттехник Ф. 
спускается сверху, чтобы взять на створках чемоданчик с инструментами. Створки 
отделены от грузового салона зелеными стегаными «шторками», за ними – полумрак. 
После яркого солнца этот полумрак оборачивается для борттехника Ф. полной тьмой. 
Вытянув перед собой руки, он наклоняется к бардачку, и чувствует, как под веко 
его правого глаза предательски-гладко въезжает что-то тонкое, острое, явно 
металлическое. Он застывает вполуприседе, осторожно поднимает руку и нащупывает 
висящий на крючке моток стальной проволоки-контровки. Борттехник понимает, что 
конец этого мотка и вошел ему под веко, угрожая – только дернись! – проткнуть 
этот трепещущий ресницами лоскутик кожи. Он аккуратно вытягивает проволоку, 
растирает заслезившийся глаз и громко говорит: 
– Когда этот бардак кончится? 
   Берет чемоданчик с инструментом, откидывает шторку, выходит в салон. 
Останавливается, думает, разворачивается, открывает шторку и перевешивает моток 
проволоки свободным концом вниз. Снова думает – теперь под угрозой ноздря или 
губа. Машет рукой и уходит. 


3. 
   К счастью для борттехника Ф. во время замены двигателей в ТЭЧи ошивался 
доработчик с казанского завода. Он предложил борттехнику повысить температуру 
газов за турбинами двигателей. 
– У тебя будет самый мощный борт в эскадрилье, – сказал искуситель. – Правда, 
двигатели выработают свой ресурс раньше, но на твой век здесь их хватит. 
   Намекал ли доработчик на то, что век борттехника здесь короток, или сказал это 
без задней мысли – борттехнику было все равно. За прошедший месяц ему надоело 
летать на астматической машине, и он согласился, не раздумывая. Двигатели 
отрегулировали. Доработчик напоследок дал совет: 
– И скажи летчикам, чтобы большой шаг не брали. Лопасти начнут грести воздух – 
срыв потока, падение оборотов и прочая дрянь обеспечены… 
   Облет делал капитан Левашов. На висении машина показала себя великолепно – 
поднялась чуть ли не при нулевом угле атаки лопастей. Но когда пошли в набор по 
спирали, что-то не заладилось. Командир морщился: 
– Хреново лезет. Шаг уже 11 градусов, и кое-как ползет – так мы и до трех тысяч 
не дотянем. 
– А ты попробуй шаг сбросить, – посоветовал борттехник. – До девяти или даже до 
восьми. 
– Сдурел, что ли? Посыплемся. 
– Ну, потихоньку снижай. 
Командир с неохотой послушался – и чудо произошло! Машина взмыла вверх как 
горячий монгольфьер! 
– Вот это да! – восхитился командир. – Прет на восьми градусах. Такой мощи я еще 
не видел! Слушай, а как тебе в голову пришло шаг сбросить? 
Борттехник спокойно пожал плечами: 
– Обижаешь, командир. Я, как-никак, инженер. 


4. 
   Единственным минусом неожиданно приобретенной мощи было то, что борт №10 начали 
ставить в планы на самые сложные задания – и намного чаще, чем другие машины. За 
день борттехник менял три-четыре экипажа, и налетывал по 5-8 часов. Вспомнились 
хитрые слова доработчика о коротком веке. Борттехник захандрил. И неизвестно, 
чем бы все это кончилось, если бы не сон… 
   Ему приснилось, будто на утреннем построении командир эскадрильи подполковник 
Швецов показал на него пальцем и сказал: 
– Через десять лет этот парень станет императором! 
   Суеверный борттехник проснулся, и долго думал, что бы это значило. Императорская 
символика не поддалась ему, но, обратив внимание на первую часть фразы, он понял 
– у него есть будущее! 
С тех пор борттехник Ф. перестал думать о собственной смерти. 


ПАРАДОКСЫ ВОЙНЫ
 
   С рассвета пара занималась свободной охотой – прочесывали пустыню возле иранской 
границы к западу от Шинданда. Летали уже около двух часов, садясь по любому 
требованию старшего группы спецназа. Охота не складывалась – ни машин, ни 
верблюдов, ни явных духов. Попадались только черные, похожие на каракуртов 
пуштунские палатки … 
   Во время очередной посадки, когда бойцы рассыпались по палаткам, борттехник 
посмотрел на топливомер и увидел – керосина оставалось только долететь до «точки». 
– Командир, пора возвращаться, – сказал он, показывая на топливомер. 
Командир высунулся в блистер, поманил пальцем стоящего недалеко бойца и крикнул 
ему: 
– Зови всех, топливо на исходе! 
   Боец спокойно кивнул, повернулся лицом к палаткам, и позвал товарищей. Сделал он 
это предельно просто: поднял свой автомат и нажал на спуск. Очередь – с треть 
магазина! – ушла вертикально вверх – в небо, как искренне считал боец. Но 
поскольку он стоял возле командирского блистера, – прямо под вращающимися 
лопастями несущего винта – то и вся очередь – пуль десять! – на глазах у 
онемевшего экипажа ушла в лопасти! 
   Борттехник и командир схватились за головы от ужаса, заорали нечленораздельно. 
Они грозили бойцу кулаками, тыкали пальцами в небо, вертели ими у висков. Боец 
удивленно посмотрел на странных летчиков, пожал плечами и отошел на всякий 
случай подальше. 
   Пока летели домой, экипаж прислушивался к посвистыванию лопастей, присматривался 
к кромке винта – но все было штатно. 
   Прилетели, зарулили, выключились. Борттехник быстро затормозил винт, потом 
отпустил тормоз, и все трое поднялись наверх. Тщательный поочередный осмотр 
лопастей показал, что в них нет ни одной дырки! 
– Наверное, у этого бойца на калаше установлен прерыватель Фоккера, – пошутил 
успокоенный (не надо менять лопасти!) борттехник. 
– Хорошо, если так, – сказал командир. – А тебе не приходило в голову, что наш 
спецназ холостыми воюет? 
(Всю глубину этой фразы борттехник Ф. не может осознать даже спустя двадцать лет). 


УСТАЛЫЙ БОРТТЕХНИК
 
   12 февраля 1987 года. Пара прилетела из Турагундей, привезла почту. Борттехник Ф. 
заправил вертолет и собирался идти на обед. Уже закрывая дверь, он увидел 
несущегося от дежурного домика инженера эскадрильи майора Иванова. Майор махал 
борттехнику рукой и что-то кричал. Борттехник, матерясь, пошел навстречу 
инженеру. 
– Командира эскадрильи сняли! – подбегая, прохрипел запыхавшийся майор. 
– За что? – удивился борттехник, перебирая в уме возможные причины такого 
события. 
– Ты дурака-то выключи, – возмутился инженер. – «За что»! За хер собачий! Сбили 
его! В районе Диларама колонна в засаду попала – командир, пока ты почту возил, 
полетел на помощь. Отработал по духам, стал заходить на посадку, раненых забрать, 
тут ему днище и пропороли. Перебили топливный кран, тягу рулевого винта. 
Брякнулся возле духов. Ведомый подсел, чтобы их забрать, тут из-за горушки духи 
полезли, правак через блистер отстреливался. А командир смог все-таки взлететь, 
и на одном расходном баке дотянул до фарахрудской точки. Теперь, оседлав ведомый 
борт, он крутится на пяти тысячах, чтобы координировать действия! Не меньше, чем 
на Знамя замахнулся, а то и на Героя, если еще раз собьют (тьфу-тьфу)! Только 
что попросил пару прислать, огнем помочь и раненых забрать. Ты борт заправил? – 
закончил инженер. 
   Через пять минут пара (у каждого – по шесть полных блоков нурсов) уже неслась на 
юго-восток, к Дилараму. Перепрыгнули один хребет, прошли, не снижаясь над 
Даулатабадом («Какого хуя безномерные со спецназом там сидят, не помогут? Две 
минуты лету…» – зло сказал командир), миновали еще хребет, вышли на развилку 
дорог с мостиками через разветвившийся Фарахруд. Между этими взорванными 
мостиками и была зажата колонна, которая сейчас отстреливалась от наседавших 
духов. Сразу увидели место боя по черному дыму горевших наливников. Снизились до 
трехсот, связались с колонной, выяснили обстановку – духи и наши сидят по разные 
стороны дороги. 
– Пока я на боевой захожу, работай по правой стороне, чтобы морды не поднимали! 
– сказал командир. 
   Борттехник, преодолевая сопротивление пулемета на вираже, открыл огонь по правой 
обочине дороги, где, размытые дымом и пылью, копошились враги. Трассы кривыми 
дугами уходили вниз, терялись в дымах, и стрелок не видел, попадают ли они по 
назначению. 
– Воздух, по вам пуск! – сообщила колонна. 
– Пуск подтверждаю! – упало сверху слово командира. – Маневрируйте! 
– Правый, АСО! – сказал командир и ввинтил машину в небо, заворачивая на солнце. 
   Обе машины, из которых, как из простреленных бочек, лились огненные струи 
тепловых ловушек, ушли на солнце с набором, развернулись, и с этой горки по 
очереди отработали по духовским позициям залпами по два блока. Справа от дороги 
все покрылось черными тюльпанами взрывов. Борттехник палил в клубы дыма, пока не 
кончилась лента. 
– Что за еб твою мать? – вдруг спросил командир, ерзая коленями. – Педали заело, 
блядь! Подстрелили, все-таки. И что за гиблое место попалось! 
   Борттехник, возившийся над ствольной коробкой с новой лентой, скосил глаза и 
увидел, что мешок для гильз под тяжестью последних двухсот сполз с выходного 
раструба, и крайние штук пятьдесят при стрельбе летели прямо в кабину. 
Большинство их завалилось за парашюты, уложенные в носовом остеклении под ногами 
борттехника, но несколько штук попало под ноги командира – и одна гильза сейчас 
застряла под правой педалью, заклинив ее. 
– Погоди, командир, – сказал борттехник и, согнувшись, потянулся рукой к 
торчащей из-под педали гильзе. Попытался вытянуть пальцами, но ее зажало 
намертво. 
– Да убери ты ногу, – борттехник ткнул кулаком в командирскую голень. Командир 
выдернул ботинок из стремени, борттехник вынул гильзу, смел с пола еще несколько 
и выпрямился. – Все, педалируй! 
– Ну, слава богу! – вздохнул командир. – Пошла, родимая! 
   Снизились, зашли на левую сторону, сели за горушкой. За холмом гремело, ахало и 
трещало. Загрузили убитых и раненых. Борттехник таскал, укладывал. Когда 
погрузка была закончена, солдат, помогавший борттехнику таскать тела, сел на 
скамейку и вцепился в нее грязными окровавленными пальцами. 
– Ты ранен, брат? – спросил борттехник, заглядывая в лицо солдата. Но солдат 
молчал, бессмысленно глядя перед собой. Заскочил потный старлей, потряс солдата 
за плечо, сказал: 
– Что с тобой, Сережа? 
И коротко ударил солдата кулаком по лицу. 
– Беги к нашим, – сказал он. 
Солдат, словно проснувшись, вскочил и выбежал. 
– Спасибо вам! – сказал старлей, пожимая руку борттехнику. 
Высунулся из кабины командир: 
– Держитесь, мужики, «свистки» сейчас здесь будут, перепашут все к ебаной матери. 
Уходите от дороги, чтобы вам не досталось. Мы скоро вернемся… 
   Взлетели, и низко, прикрываясь горушкой, ушли на север. Перепрыгнули хребет, 
сели на точке под Даулатабадом, где базировался спецназ ГРУ, забрали еще двоих 
раненых, которых привезла первая пара, ушли домой. 
   Сверху навстречу промчались «свистки», крикнули: «Привет «вертикальным»! «Летите, 
голуби» – ответил приветливо командир. Через несколько минут в эфире уже 
слышалось растянутое перегрузками рычание: 
– Сбр-р-ро-ос!.. – и успокаивающее: – Вы-ы-во-од! 
И голос командира эскадрильи сверху: 
– Вроде, хорошо положили… 
И голос колонны: 
– Лучше не бывает. Нас тоже чуть не стерли… 
Долетели, подсели к госпиталю, разгрузились, перелетели на стоянку. 
   Борттехник Ф. вышел из вертолета и увидел, что уже вечереет. Стоянка и машины 
были красными от закатного солнца. Длинные-длинные тени… 
   Его встречал лейтенант М. с автоматом и защитным шлемом в руках. На вопрос 
борттехника Ф., что он здесь делает в такое позднее время, борттехник М. ответил, 
что инженер приказал ему сменить борттехника Ф. Сейчас обратно полетит другой 
экипаж. 
– Да ладно, – сказал борттехник Ф. – Я в хорошей форме. Я бодр, как никогда… 
   Он чувствовал непонятное возбуждение – ему хотелось назад. Он нервно расхаживал 
по стоянке, курил и рассказывал лейтенанту М. подробности полета. 
– Надо бы в этот раз ниже пройтись, если там кто остался. Далековато для 
пулемета было, ни черта не понятно. Так и в своих недолго залупить!– размышлял 
вслух борттехник Ф. 
Тут прибежал инженер, сказал: 
– Дырок нет? Хорошо. Все, другая пара пойдет. Заправляйте борт по полной, 
чехлите, идите на ужин. 
И убежал. 
   Отлегло. Залили по полной – с двумя дополнительными баками. Но не успел 
борттехник Ф. вынуть пистолет из горловины, как к вертолету подошли командир 
звена майор Божко и его правак лейтенант Шевченко. 
– Сколько заправил? 
– Полный, как инженер приказал. Он сказал – другие борта пойдут… 
– Мудак этот инженер, – плюнул Божко. – Нет других бортов! Темнеет, надо высоту 
набирать, как теперь с такой загрузкой? Да еще раненых грузить. Ну, ладно, 
машина у тебя мощная, авось вытянем. Давай к запуску! 
   Тут борттехник Ф., который успел расслабиться после визита инженера, вдруг 
почувствовал, что ноги его стали ватными. Слабость стремительно расползалась по 
всему телу. В голове борттехника Ф. быстро прокрутился только что завершившийся 
полет и борттехник понял, что второй раз будет явно лишним. 
– Знаешь, Феликс, – сказал он, – оказывается, я действительно устал. Давай 
теперь ты, раз уж приготовился. 
– Еб твою медь! – сказал (тоже успевший расслабиться) лейтенант М., и пошел на 
запуск. 
   Солнце уже скрылось, быстро темнело. Пара улетела, предварительно набрав 
безопасные 3500 над аэродромом. Борттехник Ф. сходил на ужин, пришел в модуль, 
выпил предложенные полстакана водки, сделал товарищам короткий отчет о 
проделанной работе и упал в кровать со словами «Разбудите, когда прилетят». 
   Ночью его разбудили. Он спросил: «Все в порядке?», и, получив утвердительный 
ответ, снова уронил голову на подушку. 
   Утром вся комната ушла на построение, и только борттехники Ф. и М. продолжали 
спать. Через пять минут в комнату ворвался инженер: 
– Хули дремлем, воины? Живо на построение! 
– Я ночью летал, – пробормотал лейтенант М. 
– Ладно, лежи, а ты давай поднимайся. 
– Почему это? – возмутился лейтенант Ф. – Мы оба вчера бороздили! 
– Не пизди давай, – сказал инженер. – Ты на закате прилетел, в световой день 
уложился. 
– Да я потом всю ночь не спал, товарищ майор! – вскричал борттехник Ф. – Я за 
товарища переживал! 


ПРИЧЕСКА ДЛЯ ДУРАКА
 
   Пара летит в Лошкаревку. На ведущем борту №10 – командир дивизии. Он торопится и 
периодически нервно просит: 
– Прибавьте, прибавьте. 
   Пара идет на пределе, на максимальной скорости. Чтобы сэкономить время, ушли от 
дороги и срезают путь напрямую. Вокруг – пустыня Хаш. Ни одного ориентира. Да 
они и не нужны экипажу – командир идет по прямой, строго выдерживая курс. Правак 
отрешенно смотрит вперед, борттехник поигрывает пулеметом. 
   Комдив, сидящий за спиной борттехника, толкает его в плечо, и, когда тот 
поворачивается, спрашивает: 
– Долго еще? 
Борттехник кивает на правака: 
– Спросите у штурмана, товарищ генерал. 
Генерал толкает правака в плечо: 
– Мы где? 
   Застигнутый врасплох, правак хватает карту, долго вертит ее на коленях, смотрит 
в окно – там единообразная пустыня. Он смотрит в карту, снова в окно, снова в 
карту, водит по ней пальцем, вопросительно смотрит на командира. 
Рассвирепевший комдив протягивает руку к голове правака и срывает с нее шлемофон. 
– Я так и знал! – говорит он, глядя на растрепанные волосы штурмана. – Да разве 
можно с такой прической выполнить боевое задание? 


ГЕРОЙСКАЯ СЛУЖБА
 
   Следующий день. Действующие лица – те же, маршрут – противоположный. Привезли 
комдива в Герат. Сели в аэропорту Герата на площадку за полосой. Подъехали уазик 
и БТР. «Буду через час», – сказал комдив и уехал. БТР остался для охраны 
вертолетов. 
– Слушай, командир, – сказал правак. – У меня здесь на хлебозаводе знакомые 
образовались. Могу сейчас сгонять на бэтэре, дрожжей для браги достать, а то и 
самой браги. Даешь добро? 
Командир посмотрел на часы: 
– В полчаса уложишься? 
– Да в десять минут. Туда и обратно шеметом! 
Правак запрыгнул на броню, и БТР укатил. 
Прошло полчаса. Сорок минут, сорок пять. Командир взволнованно ходит возле 
вертолета, вглядываясь в сторону, куда убыл правак. 
– Убью, если живым вернется, – бормочет он. 
   Прошел час. Комдив, к счастью, запаздывал. Подкатил БТР, бойцы сняли с брони 
безжизненное тело правого летчика и занесли его на борт. Судя по густому выхлопу, 
правака накачали брагой. 
– Может мне застрелиться, пока комдив не приехал? – спросил командир. – Или 
этого козла пристрелить и списать на боевые потери…Мы это животное даже в правую 
чашку не сможем посадить. 
   Командир с борттехником положили тело на скамейку в грузовой кабине и примотали 
лопастным чехлом, чтобы тело не вышло на улицу во время полета. На секунду 
очнувшись, правак посмотрел на командира и сказал: 
– О, кэп! Пришлось попробовать, чтобы не отравили…Если бы ты знал, какая это 
гадость! Как мне плохо! 
Подъехала машина с комдивом. Командир подбежал, доложил: 
– Товарищ генерал, вертолеты к полету готовы! Но вам лучше перейти на ведомый 
борт. 
– Это еще почему? 
– Правый летчик, кажется, получил тепловой удар, и плохо себя чувствует. 
– Это тот, который нестриженый? Вот поэтому и получил! – сказал довольный комдив. 
– Ну, где этот больной битл, хочу на него посмотреть. 
   И комдив, отодвинув командира, идет к борту №10. Командир бежит сзади и из-за 
спины комдива корчит борттехнику страшные рожи. Борттехник, метнувшись к 
бесчувственному праваку, закрывает его своим телом, и склоняется над ним, 
имитируя первую помощь. 
– Ну что тут у вас, – говорит генерал, поднимаясь по стремянке. В этот момент 
обмотанного чехлом правака выворачивает. Борттехник успевает отпрыгнуть, и на 
полу расплескивается красная жижа. Он поворачивается к комдиву (который уже 
открывает рот в гневном удивлении) и кричит: 
– Все назад, у него – краснуха! 
   Резко пахнет брагой. Но генерал не успевает почувствовать запах – резко 
развернувшись, он спрыгивает со стремянки и быстро идет ко второму борту с 
криком: 
– Запускайтесь, вашему товарищу плохо! 
   В Шинданд борттехник летел в правой чашке, и, не теряя времени, учился – ноги 
легко касались педалей, левая рука – шаг-газа, правая – ручки управления. Его 
конечности повторяли движения конечностей командира. На подлете услышали, как 
ведомый запрашивает: 
– «Пыль», я – 945-й, прошу приготовить машину с доктором, везем больного. 
– Вот заботливый генерал попался, – досадливо сказал командир и вмешался: – «Пыль», 
пусть машина ждет на третьей рулежке, я там больного передам. 
   Сели, «десятка» остановилась у ждущей машины, командир махнул рукой ведомому: 
рули на стоянку. Борттехник Ф. выскочил, подбежал к доктору, и объяснил ему, в 
чем дело. 
– Подбросьте его до модуля, доктор, иначе комдив всем вставит! 
– Понял, – улыбнулся доктор, и подозвал двух солдат. – Грузите больного. 
   Когда вертолет зарулил на свою стоянку, там его ждал сердобольный комдив. Он 
встретил командира словами: 
– Ну, как, увезли вашего товарища в госпиталь? 
– Так точно, товарищ генерал! 
– Ну и, слава богу. Пусть выздоравливает. Хорошие вы все-таки ребята, 
вертолетчики, и служба у вас тяжелая. Геройская у вас служба! 


ДЕСЯТОЕ ПРАВИЛО БОРТТЕХНИКА
   Жизнь борттехника в полете всецело зависит от летного мастерства летчиков. А 
летчики бывают разные – одни летают как бог, другие – как дьявол, третьи вообще 
не умеют. 
   Однажды инженер приказал борттехнику М. временно принять ВКП вместо выбывшего из 
строя прапорщика Похвалитого. 
– Хорошо, отдохнешь от боевых, – с фальшивой радостью за товарища сказал 
борттехник Ф., которому теперь предстояло летать за двоих без отдыха. 
   Задачей ВКП была ретрансляция – поддержание связи с бортами, улетевшими на 
задание. Набрав высоту 5000 м, вертолет наматывал круги чуть в стороне от 
аэродрома. От службы лейтенанта М. на ВКП была польза и для лейтенанта Ф. Когда 
ВКП приземлялся, лейтенант Ф., если был в это время на стоянке, сразу поднимался 
на борт к лейтенанту М. Потому что в салоне вертолета, проведшего часа два на 
высоте 5000 был зимний холод – и после жара стоянки было счастьем провести здесь 
полчасика, попивая горячий чаек из термоса борттехника М. и покуривая (покурить 
в холоде – это деликатес)… 
   Первые полеты прошли спокойно. Командиром экипажа был маленький, с трудом 
гнущийся (видимо, с хроническим радикулитом) капитан К. На правой чашке сидел 
невозмутимый как рептилия старший лейтенант В. Большой любитель чтения, он 
всегда брал в полет книгу. 
   В тот день командир экипажа прибыл на стоянку один. Правака все не было, а взлет 
откладывать нельзя – приближалось время выхода на связь с комэской. Капитан К. 
решил взлететь без правака. 
– Один хрен, от него никакого толку. Читун! – сказал он. – Ты, Феликс, во время 
взлета посиди на правой чашке, чтоб с «вышки» не заметили его отсутствия. 
   Так и слетали без правого летчика. Борттехник М. весь полет просидел на его 
месте. Когда приземлились и зарулили, увидели старшего лейтенанта В., который 
сидел у контейнера на ящике с нурсами и, попыхивая сигаретой, читал детектив. Он 
молча выслушал подробное мнение о себе капитана К., и они удалились. 
   На следующий день экипаж прибыл в полном составе и вовремя. Борттехник М. в 
шутку предложил праваку снова посидеть на стоянке. Тот пожал плечами, выражая 
согласие, но командир решительно возразил, будто предчувствуя неладное. 
   Взлетели, отошли от аэродрома в сторону Анардары и начали крутить круги с малым 
креном. Все было как всегда – правый раскрыл книгу, борттехник, откинувшись 
спиной на закрытую дверь кабины, задремал. 
   Но привычная идиллия длилась недолго. Может, сонно жужжащий вертолет попал в 
нисходящий поток, которые нередки в гористой местности, может стоячий воздух 
всколыхнуло звено взлетевших «свистков»… Вдруг, при очередном развороте, 
вертолет начал быстро валиться на правый бок, как получивший пробоину корабль. 
Крен стремительно увеличивался, командир попытался выправить борт, но переборщил, 
и вертолет завалился на другой бок с креном в 50 градусов. Командир снова дернул 
ручку, вертолет опять лег на правый бок. Дальше – хуже. Выравнивая машину, 
командир взял ручку на себя, вертолет задрал нос, командир двинул ручку вперед и 
бросил машину в крутое пике. Теперь летчик боролся со скачками тангажа. Машина 
запрыгала по небу хромым кузнечиком. Борттехник проснулся и, наливаясь ужасом, 
смотрел на авиагоризонт, который то белел, то весь заливался черным. Командир 
уже беспорядочно дергал ручку и двигал ногами так, будто ехал на детской 
педальной машине. Он начал паниковать, из-под шлемофона по лицу струился пот. 
Борттехник, болтаясь в дверном проеме, зацепился взглядом за высотомер – да они 
просто падали, и за какие-то секунды потеряли полторы тысячи! До вершин Анардары 
оставалось совсем немного – вот они, качаются перед глазами, стремительно 
вырастая. Борттехник выхватил из-под сиденья свой нагрудный парашют и начал 
цеплять его к подвеске. Карабины срывались в мокрых пальцах, и парашют никак не 
хотел срастаться с телом. «Вот он, пиздец! – пронеслось в голове. – И даже не в 
бою!». 
И тут в наушниках раздался недовольный голос правака. 
– Кончай буянить, командир! – сказал он. – Дай-ка я… 
   Тремя простыми движениями старший лейтенант В. вывел вертолет из беспорядочного 
падения и перевел его в спокойный набор высоты. 
– Почитать спокойно не дадут… – проворчал он. – Прими управление. 
   После этого случая борттехник М. записал в своем блокноте с девятью правилами 
еще одну заповедь: перед вылетом проверить комплектность экипажа. 
Теперь, когда правый летчик опаздывал на вылет, борттехник М. сам шел его искать. 


МЕЛОЧИ СЛУЖБЫ
 
1. 
   У вертолетчиков есть примета – перед вылетом экипаж должен помочиться на колесо 
своей машины. (Истребители, наоборот, считают подобный акт оскорблением самолета). 
   Обычно самым используемым в этом смысле является левый пневматик – его орошают 
перед вылетом все три члена экипажа. 
   А пассажиры, ожидающие вылета, на этот левый пневматик всегда присаживаются. 
Больше не на что… 


2. 
   Пара идет метнуть бомбы в районе гор Анардара. Цель – пещеры, где по данным 
разведки находится перевалочная караванная база. Борт №10 педалирует капитан 
Трудов. Его правый летчик, лейтенант по кличке Милый, устанавливает в отверстие 
в полу прицел для бомбометания (что-то вроде перископа наоборот – труба, 
смотрящая вниз). 
Командир выводит машину на боевой, спрашивает: 
– Штурман, дистанция до цели? 
   Милый смотрит в карту, потом приникает к окуляру прицела. Наконец, отрывается от 
окуляра и, задумчиво глядя на командира, отмеряет руками в воздухе сантиметров 
тридцать: 
– Ну, где-то так примерно … 


3. 
   Как-то вечером борттехник Ф. рассказывает соседям по комнате о своем сегодняшнем 
вылете. 
– Мало того, что у нас кончились нурсы, у меня еще и пулемет заклинило – я у 
правака два карандаша сломал, выковыривая перекошенный патрон. А духи все долбят 
и долбят. Я кричу командиру – пора, мол, удочки сматывать… 
   Тут борттехника Ф. перебивает борттехник М., читавший на кровати книгу. 
– А вы что, удочки с собой брали? – с интересом спрашивает он. 
– Да, Феликс, – отвечает после паузы лейтенант Ф. – Спиннинги, бля… 
И, когда в комнате утихает хохот, продолжает рассказ. 


БАБЫ В ЭФИРЕ
 
   Звено МИ-8 и пара МИ-24 идут из Шинданда на точку возле Даулатабада – помочь 
фарахрудскому спецназу в операции. Стая летит на пределе, соблюдая режим 
радиомолчания. Вдруг в эфире раздается противный женский голос речевого 
информатора РИ-65: 
– Борт 23456, не убраны шасси. 
(Это означает, что одна из «двадцатьчетверок» забыла убрать шасси. У МИ-8 шасси 
не убираются.) 
– Ну что вы, тихо не можете… – с досадой говорит «Пыль». – Посмотрите друг на 
друга – у кого там лапы висят? 
– У нас убраны? – шутит капитан Трудов. 
– Убрал, командир, – шутит борттехник Ф. 
   «Двадцатьчетверки» коротко докладывают, что у них все в порядке, видимо, 
произошло ложное срабатывание. 
– Пиздят «мессера», – комментирует Трудов. 
Через несколько минут в эфир снова выходит чья-то РИта: 
– Борт 32654, повышена температура масла в главном редукторе. 
   (Названный номер – заводской, и он ни о чем не говорит экипажам. Единственный 
способ определить, чей речевой информатор выдал информацию в эфир, – посмотреть 
на стрелку датчика). 
– Вы сговорились, что ли? – спрашивает «Пыль». – Доложитесь, у кого там масло 
кипит… 
– Посмотри, как у нас? – говорит Трудов. 
   Борттехник Ф. смотрит на датчик главного редуктора и видит, что температура 
масла запредельная – стрелка уже в красной зоне. (Скорее всего, догадывается 
борттехник, лопатки охлаждающего вентилятора стоят в зимнем положении – ведь 
предшественники летали на потолке, где всегда холодно.) Он знает, что до посадки 
осталось несколько минут, поэтому говорит: 
– У нас в порядке, командир! 
– Значит, опять «мессера»! 
   Все по очереди докладывают, что температура масла в норме. «Пыль», раздраженная 
срывом радиомолчания, советует: 
– Ну, так разберитесь там со своми бабами! 


КУРИТЬ ОХОТА
 
   Пара высаживает спецназ в районе боя. Пока ведущий, высадив группу, забирает 
раненых, ведомый борт №10 работает по духовской позиции. Заходя на второй круг, 
экипаж ведомого наблюдает, как борттехник ведущего, прапорщик по прозвищу Киса 
бежит вверх по склону, на вершину. Там, на переднем крае, растянувшись в цепь, 
лежат бойцы. Прапорщик Киса взбегает на вершину, нагибается, спрашивает что-то у 
лежащего солдата. Разгибается, идет к следующему, опять спрашивает, идет дальше. 
– Что он делает? – изумленно говорит Трудов. – Его же сейчас снимут! 
   Он разворачивает вертолет на месте и обрушивает на соседнюю горушку, где засели 
духи, оставшиеся нурсы. Борттехник Ф. помогает пулеметным огнем. 
   Тем временем, неспешно пройдя всю цепь, прапорщик разочарованно разводит руками 
и возвращается на борт. 
   Дома прапорщика Кису спросили, зачем он расхаживал под огнем противника в полный 
рост. 
– Та под каким таким огнем? – удивился Киса. – Сигаретку хотел стрельнуть, а они 
все некурящие оказались! 


ДУРНАЯ ПРИМЕТА
 
   Педантичный и правильный капитан К. имел среди борттехников репутацию 
несчастливого летчика. В том смысле, что почти каждый полет с ним обязательно 
протекал напряженно, с неприятными эксцессами самого разного характера. Поэтому, 
когда вечером борттехник Ф. узнал, что завтра ему предстоит полет с капитаном К., 
он, конечно же, расстроился. Но поделать ничего было нельзя – не заявлять же, 
что капитан К. – летающая дурная примета – причем не для себя, а для других 
членов экипажа. 
   Утром борттехник Ф. проспал. Его разбудил капитан К. Он застал спящего 
борттехника врасплох, войдя в комнату в полном снаряжении, сияя румянцем умытого 
лица. 
– Ты что лежишь? Нам же борт еще опробовать нужно, – сказал он. 
– Да я уже опробовал, – пошутил, поднимаясь с кровати, борттехник. 
– Когда? – удивился К. 
– Вчера вечером, – продолжил шутку борттехник. 
(Необходимое пояснение: пробный запуск двигателей с целью проверки работы всех 
систем вертолета производится в день вылета. Само собой, на пробном запуске 
должны присутствовать все три члена экипажа, но обычно хватало командира и 
борттехника.) 
   Капитан К. ушел. Борттехник, позавтракав, взял оружие и пошел на свой борт на 
опробование. В ожидании экипажа он улегся на лавку в салоне, и задремал. Через 
час прибежал капитан К. и полез в кабину с криком «полетели». 
– А опробование? – удивился борттехник. 
– Ты же сказал, что опробовал! – еще больше удивился К. 
– Ну, е-мое! – сказал борттехник. – Когда и как? Я бы, конечно, с удовольствием, 
но один не имею права. 
– Действительно, – растерянно сказал К. – Так это была шутка? Ну и шутки у тебя, 
я даже поверил. Давай тогда сейчас быстро опробуем, пока пассажиры не подъехали… 
   Рейс был почтовым. По пути в Турагунди пара села на 101-ю площадку (101-й полк, 
дислоцированный перед Гератом). Выключили двигатели, ждали, когда привезут 
секретную почту. Наконец, почту подвезли. Офицер с портфелем занял свое место в 
салоне ведущего. Там уже сидел почтальон из Шинданда с тремя бумажными мешками 
писем. 
   Экипаж в кабине, запуск двигателей. Борттехник Ф. нажал кнопку вспомогательного 
турбоагрегата АИ-9В (в народе – «аишка»). Сзади в хвостовой балке раздался 
громкий щелчок, но дальнейшего нарастающего воя не было. После нескольких секунд 
нештатной тишины капитан К. предположил: 
– Аишка сгорела? 
Борттехник пожал плечами. 
– Ты масло давно проверял? – спросил командир. 
– Да вчера как раз, – привычно соврал борттехник и полез наверх. Пока он 
пробирался по правому борту к аишке, капитан К. пробежал по левому и оказался у 
капотов турбоагрегата раньше борттехника. 
   Борттехник, расстроенный не столько неожиданной прытью капитана, сколько его 
чрезмерной любознательностью, открыл капоты. 
   Такой подлости он не ожидал. Над масломерным стеклом, на заглушке горловины 
висела заводская свинцовая пломба! Иными словами, крайний раз масло было залито 
на заводе и к настоящему моменту иссякло. 
– Ну, ты и фокусник! – восхищенно прокомментировал командир открывшийся вид. – «Вчера»! 
   Масло на борту было, и борттехник быстро восполнил недостачу. Но, оказалось, при 
попытке «сухого» запуска перегорел предохранитель на электрощите, который 
находился в хвостовой балке. Конечно же, запасного предохранителя у борттехника 
Ф. не было. Отсутствовал запасной предохранитель и на ведомом борту. 
– Попробуй отверткой, – посоветовал командир. – И давай живей, торчим тут, как 
два тополя… Позавчера вон трубопровод за 101-м рванули… 
   Борттехник взял отвертку, поднялся по стремянке в люк хвостовой балки, сунул 
отвертку в контакты для предохранителя, но держать рукой не решился. Спустился 
вниз, крикнул праваку: 
– Запускай! 
   Правак нажал кнопку. В люке бабахнуло, отвертка с грохотом вылетела в грузовую 
кабину и подкатилась к ногам секретчика. Он поднял ее, с интересом рассматривая 
малиновое жало. 
   Борттехник побежал на ведомый борт, который уже запустился и молотил в ожидании 
ведущего. 
– Давай, снимай свой предохранитель, я его к себе поставлю, – сказал он хозяину 
борта, борттехнику Л. 
– Что я, больной? – удивился борттехник Л. – Сам снимай. 
   Борттехник Ф. залез в темную ревущую балку, потея от жары и страха (под его 
руками потрескивало напряжение в десятки тысяч вольт) снял крышку щитка, взял 
предохранитель двумя влажными пальцами за стеклянную середину. Его тут же 
пронзило судорогой, и с нецензурным криком он слетел со стремянки на пол. 
Чертыхаясь, взял сухую тряпку, обмотал ею руку, кое-как вырвал скользкий 
предохранитель и понесся на свой борт. 
   Запустились, полетели. Сели в Турагундях, выключились. Через час, при запуске, 
борттехнику пришлось проделать ту же процедуру в обратном порядке – запустить 
свою аишку, выдернуть предохранитель (два удара током, несмотря на тряпку), 
вставить его в родное гнездо. 
   Потом опять была посадка на 101-й площадке – и опять выключились, дожидаясь 
подвоза раненых из 12-й дивизии, и опять на запуске борттехник трясущимися 
руками вынимал злокусачий предохранитель. 
– Хороший полет получился, полезный, – сказал капитан К.. – У дикого животного 
породы «борттехник» был выработан условный рефлекс к порядку. 
   Но, конечно, он ошибался. Дикое животное твердо знало, что все случившееся – 
результат присутствия на борту несчастливого капитана К. 


БОГ ТОРГОВЛИ
 
1. 
   Каждый полет в Чагчаран, на сопровождение Ми шестых с грузами был мучением для «восьмерок». 
Ползли на высоте 4000 метров, прямо над снежно-скальными вершинами, на которых 
встречались не только горные козлы, но и отряды вооруженных людей. Чуть ниже, в 
горных распадках стояли в укрытиях зенитные горные установки и крупнокалиберные 
пулеметы ДШК, поэтому вертолетам приходилось тащится по самым вершинам. И самое 
обидное – не было возможности вступить в бой, даже если заметил, что по тебе 
работает какой-нибудь энтузиаст джихада. Даже минутная задержка съедала 
драгоценные литры топлива. Полная заправка с двумя дополнительными баками 
позволяла долететь до Чагчарана (почти 400 км!) и вернуться обратно – но едва-едва. 
Встречный ветер и прожорливая печка уже заставляли думать о дозаправке в 
Чагчаране, чтобы не упасть в горах на обратном пути. Дозаправка же заключалась в 
том, что керосин (недостающих литров 300-400) таскали ведрами с Ми-6 или тем же 
ручным способом «доили» своего, более экономичного напарника. 
   Страдания компенсировали чистым горным снегом, – им набивали большие армейские 
термоса, чтобы по прилете заварить цейлонский чай или «Липтон» с бергамотом на 
нормальной, не хлорированной, воде. Ну и, конечно, огромные сумки с югославским 
печеньем и конфетами тащили в чагчаранские дуканы и сдавали там по максимальной 
цене (следствие труднодоступности высокогорного рынка). Как правило, эти 
продукты не были собственностью летчиков – товар добывали наземники, имеющие 
больше связей с магазином. Перед вылетом они прибегали на стоянку и просили 
летчиков сдать их товар по максимуму. 
   Борттехник Ф. в первый же «чагчаран» понял стратегию шмекерского рейса («шмекерить» 
на летном жаргоне – вести торговые операции). После двух с половиной часов 
тряски над морозными скалистыми вершинами, ухода от трасс ДШК (развернулись, но 
огневой точки не нашли – уже в следующие рейсы выяснилось, что пулеметы стояли в 
землянках с откатывающейся крышей), беготней от борта к борту с полными ведрами 
керосина, а потом и поездки в дукан, где мальчик при пересчете пятисот пачек 
конфет старался обсчитать борттехника – после всего этого обратный полет 
протекал в раздумьях с применением бумаги и карандаша. Борттехник прикидывал, 
сколько процентов с выручки стоит этот опасный рейс. Если одна пачка конфет 
принесла 26 афошек, то не будет ничего зазорного сказать, что сдал по 25. Нет, 
по 24. Через полчаса полета приемлемым казалось 22. Еще через час, когда 
обогнули место, где их обстреляли, – 20. Когда пара приземлилась с 
невырабатываемым остатком топлива в 50 литров, и хозяин сумки прибежал за своими 
деньгами, борттехник Ф., воняющий снегом и керосином, отдал ему пачку, 
перетянутую розовой резинкой, со словами: 
– Сдал по 17. 
И, глядя на вытянувшееся лицо торговца, пояснил: 
– А ты что хотел? Сам сказал – по максимуму, но Ми шестые весь рынок затоварили. 
Вот это на сегодня и есть максимум. Хотел я одну афошку с пачки за труды взять, 
да постеснялся тебя грабить. 


2. 
   Когда борттехник Ф. подсчитывал вырученную прибыль, к нему на борт заглянул 
лейтенант Л. Увидев рассыпанные на скамейке купюры, поинтересовался – откуда 
столько? 
– Заработал, – важно ответил борттехник Ф. 
Он коротко изложил борттехнику Л. схему получения прибыли. 
– И, главное, все законно и морально. Это плата за наш риск. Наземник пригрелся 
возле магазина, ящиками конфеты берет, а нам – две пачки в одни руки! 
– Вот, блин! – сказал лейтенант Л. – А я вообще ничего не беру с них. Но они, 
между прочим, неблагодарные свиньи – сдашь товар, отдаешь деньги, а они даже сто 
афошек не предложат на бакшиш. 
– Вот и бери сам – все в твоих руках. 
– Нет, так все же нельзя. Не могу я товарищей обирать. 
– Еще один Феликс, блядь! – разозлился борттехник Ф. – А ты знаешь, какой бог 
покровительствует летчикам? Меркурий, он же бог торговли и обмана! Не зли его! 
Через два дня после этого разговора борттехник Л. полетел в Чагчаран. На полпути 
его борт был обстрелян из ДШК, но вертолет без проблем (немного потряхивало) 
долетел до Чагчарана, и только на земле экипаж увидел, что в лонжероне лопасти 
зияет дыра величиной с кулак. Пришлось летчикам заночевать в чагчаранском 
гарнизоне в ожидании комплекта лопастей, и борттехник Л. вернулся в Шинданд 
только вечером следующего дня. Войдя в комнату, он сказал: 
– Я становлюсь все более суеверным. В ближайший же рейс принесу жертву Меркурию… 


3. 
   На следующий день борт лейтенанта Л. поставили на Фарах. 
– Что кому привезти, заказывайте, – сказал он. 
   Лейтенант М., временно летавший на ВКП (воздушный командный пункт), и потому 
временно не имевший доступа к дуканам, вручил ему 850 афошек и попросил купить 
кроссовки. 
Борттехник Л. улетел. 
   Он вернулся после обеда, вошел в комнату и с порога кинул на кровать лейтенанта 
М. сверток: 
– Примерь, вроде твой размер. 
Лейтенант М. развернул бумагу, взял одну кроссовку, примерил на правую ногу. 
– В самый раз. Спасибо, Толик! 
– Погоди благодарить, – сказал, улыбаясь, лейтенант Ф. – Ты вторую примерь. 
Лейтенант М. взял вторую кроссовку, поднес ее к левой ноге и сказал: 
– Еб твою медь! 
Обе кроссовки были на правую ногу. 
– Феликс, да у тебя ноги разные! – расхохотался лейтенант Ф. 
– Вот сука дуканщик, наебал! – вскричал лейтенант Л., заливаясь густым румянцем. 
– Да я этого козла расстреляю в следующий раз! 
– Кончай придуриваться, все свои, – сказал лейтенант Ф. – Уж мы-то знаем, что ты 
просто смахнул с прилавка в сумку две кроссовки сразу. Я сам первый раз так 
сделал. Естественно, на прилавке все на одну ногу. Нужно смахивать одну в одном 
дукане, а другую – в другом. В следующий раз смахни две левых – и будет целых 
две пары дармовых кроссовок. 
– Дерьмовых, - поправил мрачный лейтенант М. 
– Ладно, Феликс, – сказал, не сдаваясь, лейтенант Л. – Деньги ты больше не давай, 
я тебе на свои куплю. 
– Еще бы, твою медь! – сказал лейтенант М. 
– Повторяю – меня наебали! 
– Это все Меркурий шутит, – примиряюще сказал лейтенант Ф. – В следующий раз 
отыграешься… 


ОБОКРАННЫЙ ПРАПОРЩИК
 
   Как-то прапорщик К., узнав, что на следующий день летит в хлебный Фарах, с 
вечера загрузил на борт товар – цветной телевизор, сумку конфет, сумку печенья, 
несколько упаковок голландского газированного напитка Si-Si (типа Фанты) и 
сверток из нескольких зимних бушлатов. Дверь, как полагается, закрыл на ключ, и 
опечатал личной печатью. 
   Рано утром, когда стоянку приняли у караула, К. пришел первым. Видимо, он хотел, 
перед тем, как сдать товар, полюбоваться на эту гору сокровищ и еще раз 
подсчитать прибыль. Он открыл вертолет, поставил стремянку и поднялся на борт. 
Через несколько секунд послышался гневный рев, переходящий в жалобный вой. 
Прапорщик выскочил из вертолета, обежал вокруг, приседая и заглядывая под днище, 
кинулся к контейнеру, открыл его, закрыл, плюнул и сел на землю, схватившись за 
голову. 
– Что с тобой, знаменосец? – спросил проходивший мимо борттехник Ф. – Неужто 
вынесли все, что нажито непосильным трудом? 
– А ты откуда знаешь? – К. вскочил на ноги и с нехорошим подозрением уставился 
на лейтенанта. – Видел, кто это сделал? 
– Да ничего я не видел. Просто, раз прапорщик плачет, значит, потерпел 
материальные убытки. И много взяли? 
– Весь товар – и мой и не мой. Но как?! Печати и на двери и на створках 
нетронуты, блистера изнутри закрыты. Как, Фрол? Как они просочились? – и К. 
затряс лейтенанта за плечи, брызгая слезами. – Это караул, я знаю. Я их выслежу, 
курков вонючих, я их утрамбую! 
   Потекли трудные дни дознания. Прапорщик рвал и метал, проводил допросы с 
пристрастием, но караульные только невинно пожимали плечами. К. лежал в засадах 
и крался безлунными ночами, вследствие чего однажды чуть не был застрелен все 
тем же чутким караулом. К. исхудал и почернел от тщетности своего расследования 
и от размера нависшего долга. Справляться приходилось своими силами – жаловаться 
вышестоящему начальству на то, что караул украл с борта боевого вертолета 
телевизор, сумки с конфетами, упаковку казенных бушлатов и еще много чего, не 
относящегося к боевым действиям, было бы глупо. Особист только и ждал, чтобы 
найти кого-нибудь, кто загнал дуканщикам в Турагундях передвижную дизельную 
электростанцию, – а лучшей кандидатуры, чем прапорщик и не сыскать… 
   А через неделю к борттехнику Ф., когда он, будучи дежурным по стоянке части, 
отдыхал в дежурном домике, подошел один из его «нарядных» бойцов. 
– Тащ лейтенант, покурить не хотите? – вежливо осведомился он. Имелась в виду 
анаша. На это предложение лейтенант всегда отвечал благодарным отказом, тем 
самым, давая добро солдатам немного расслабиться. За это они всегда покрывали 
лейтенанта перед внезапно нагрянувшим начальством, когда тот, будучи в наряде, 
вместо стоянки находился в модуле на своей кровати. Иногда лейтенант отоваривал 
скудные бойцовские афошки, привозя часы, ручки, ногтегрызки, платки с люрексом, 
презервативы в красочных упаковках (для солдата ценна была именно упаковка с 
картинкой). 
   Но на этот раз боец не ограничился одним предложением. Помявшись, он спросил у 
лейтенанта, могут ли некие ребята рассчитывать, что товарищ лейтенант поможет им 
сдать кой-какой товар. Лейтенант, догадываясь, о чем идет речь, ответил, что 
некие ребята рассчитывать могут, но расчет в таких случаях бывает обоюдно 
выгодным. 
– Возьму меньше, чем в комиссионке, но себя не обижу – за риск надо платить. 
Боец понятливо кивнул и удалился. 
   Борттехник за два рейса сдал товар и сполна рассчитался с бойцами. Себе он 
оставил ровно столько, чтобы компенсировать стоимость меховой летной куртки. 
   Эту куртку прапорщик К., с которым перед Афганом лейтенанты Ф. и М. делили 
двухкомнатную квартиру, украл у лейтенанта Ф. и пропил, когда последний был в 
отпуске. Еще он пропил летный свитер лейтенанта М. – пришлось борттехнику Ф. 
взять с бойцов и эту сумму. Довольны были все. Кроме обокранного прапорщика. 


ТОВАРИЩИ ПО ОРУЖИЮ
 
   Борт № 10 дежурит в ПСС (поисково-спасательная служба или дежурный экипаж). 
Играют в дежурном домике в бильярд, спят, к вечеру, когда жара спадает, 
выбираются на улицу. Борттехник Ф. и командир экипажа капитан К. играют в 
шахматы на скамейке у домика. Доктор наблюдает за игрой, поглаживая большого 
рыжего пса по кличке Угрюмый (ночью Угрюмый спит в коридоре летного модуля, 
храпя как пьяный летчик, днем лежит на крыльце женского модуля, норовя обнюхать 
каждую выходящую женщину. К двум местным сукам Угрюмый почему-то равнодушен). 
   Через забор с колючкой – площадка ТЭЧ, дальше видна «вышка» КДП (командно-диспетчерский 
пункт) и кусок взлетно-посадочной полосы. Слышен звук приближающихся «сушек». 
– Афганцы летят, – вытянув шею, смотрит через забор капитан К. – Сейчас цирк 
будет! 
   Все подходят к забору – посмотреть на посадку пары истребителей, которые 
пилотируют афганские летчики. Первая белая «сушка» касается полосы, опускает нос. 
Ее переднее колесо начинает мелко вилять («шимми!» – говорит изучавший 
истребители борттехник Ф.), самолет сносит с полосы, передняя стойка 
подламывается, и машина, вздымая пыль, бороздит «подбородком» по земле. Слышен 
скрежет и визг. Подламывается крыльевая стойка, самолет разворачивает, крыло 
сминается, он останавливается. К нему уже несется пожарная машина. Открывается 
фонарь, из кабины выбирается летчик в голубом комбинезоне, спрыгивает на землю и 
начинает бегать вокруг самолета. Потом, сообразив, что может рвануть топливо или 
боезапас, бежит прочь. Стоящие у забора дружно аплодируют. 
   Пожарная машина останавливается, но не успевает произвести необходимые операции 
– залить сокрушенный самолет пеной. В это время на посадку заходит вторая «сушка». 
Видимо, летчик второй машины загипнотизирован произошедшим на его глазах крахом 
ведущего. «Сушка» опускает нос, ее тут же ведет влево, точно по черным 
перепутанным следам первого, крыльевая стойка подламывается, самолет 
опрокидывается через левое крыло, наматывая его на фюзеляж, переворачивается еще 
раз, наматывая второе крыло, и, подъехав к хвосту ведущего, замирает в пыли и в 
дыму. 
– Горит! – говорят зрители. 
   Пожарная машина, оставив первый самолет, бросается ко второму, начинает 
заваливать его пеной. Из кабины самолета никто не выходит. 
– А вот сейчас как жахнут ракеты, если они у него есть, – говорит капитан К. – И 
прямо по нам, между прочим. 
– Да уж… – согласно кивают зрители, продолжая смотреть. 
   Подъезжает санитарная машина, из нее выскакивают люди, бегут к белопенному 
самолету, вытаскивают из кабины неподвижное тело, за руки за ноги волокут его от 
того, что минуту назад было самолетом. 
– Вот еще две единицы техники потеряла в боях за дело апрельской революции 
славная и хорошо обученная афганская армия, – говорит капитан К. 
И все возвращаются к своим занятиям… 


ДЕНЬ ДУРАКА
 
   Первое апреля 1987 года. Пара Ми-8 в сопровождении пары Ми-24 идет к иранской 
границе, в район соляных озер. Летят в дружественную банду, везут материальное 
свидетельство дружбы – большой телевизор «Сони». У вождя уже есть дизельный 
генератор, видеомагнитофон, набор видеокассет с индийскими фильмами – телевизор 
должен увенчать собой эту пирамиду благополучия. В обмен вождь обязался 
информировать о планах недружественных банд. 
   Просквозили Герат, свернули перед хребтом на запад. «Двадцатьчетверки», у 
которых как обычно не хватало топлива для больших перелетов, пожелали доброго 
пути, и пошли назад, на гератский аэродром, пообещав встретить на обратном пути. 
«Восьмые», снизившись до трех метров, летели над дорогой, обгоняя одинокие танки 
и бэтэры, забавлялись тем, что пугали своих сухопутных коллег. Торчащие из люков 
или сидящие на броне слышали только грохот своих движков, – и вдруг над самой 
головой, дохнув керосиновым ветром, закрывая на миг солнце, мелькает голубое в 
коричневых потеках масла краснозвездное днище,– и, винтокрылая машина, оглушив 
ревом, уносится дальше, доброжелательно качнув фермами с ракетными блоками. 
   Ушли от дороги, долго летели пыльной степью, наконец, добрались. Пару встречала 
толпа суровых чернобородых мужиков с автоматами и винтовками на плечах. Ожидая, 
пока борттехник затормозит лопасти, командир пошутил: 
– А зачем им сраный «Сони», если они могут забрать два вертолета и шесть 
летчиков. Денег до конца жизни хватит. 
   Взяв автоматы, вышли. Вдали в стороне иранской границы блестела и дрожала белая 
полоска – озера или просто мираж. Командир помахал стоящим в отдалении 
представителям бандформирования, показал на борт, очертил руками квадрат. 
Подошли три афганца, вынесли коробку с телевизором. Выдвинулся вперед вождь – 
хмурый толстый великан в черной накидке – жестом пригласил следовать за ним. 
Летчики двинулись в плотном окружении мужиков с автоматами. Борттехник Ф. 
докурил сигарету, хотел бросить окурок, но подумал – можно ли оскорблять землю в 
присутствии народа, ее населяющего – мало ли как среагируют. Выпотрошив пальцами 
остатки табака, он сунул фильтр в карман. 
   В глиняном домике со сферическим потолком было прохладно. Вдоль стен лежали 
подушки, на которые летчикам предложили садиться. В центре поставили телевизор. 
Гости и хозяева расселись вокруг. Над борттехником Ф. было окошко – он даже 
прикинул, что через него можно стукнуть его по голове. Справа сидел жилистый дух, 
и борттехник незаметно намотал на ступню ремень автомата, лежащего на коленях – 
на тот случай, если сосед пожелает схватить автомат. Левый нагрудный карман-кабуру 
оттягивал пистолет, правый – граната – перед тем, как выйти из вертолетов, 
экипажи, понимая, что шансов против такой толпы нет, прихватили каждый по 
лимонке. Гости здесь конечно – дело святое, но всякое бывает. Тем более – 
первого апреля… 
   Принесли чай – каждому по маленькому металлическому чайничку, стеклянные кружки 
– маленькие подобия пивных, белые и бежевые кубики рахат-лукума, засахаренные 
орешки в надщелкнутой скорлупе, похожие на устрицы. Вождь, скупо улыбаясь, 
показал рукой на угощение. Летчики тянули время, поглядывая с мнимым интересом 
на потолок. Пить и есть первыми не хотелось – неизвестно, что там налито и 
подсыпано. Приступили только после того, как вождь поднес кружку к бороде. 
   Гостевали недолго и напряженно. Попив чая, встали, неловко прижав руки к груди, 
поклонились, жестом дали понять, что провожать не нужно, пожали руки всем по 
очереди, обулись у порога, и нарочито неспешно пошли к вертолетам. Беззащитность 
спин была как никогда ощутима. От чая или от страха, все шестеро были мокрые. 
Несколько мужиков с автоматами медленно шли за ними. Их взгляды давили на 
лопатки уходящих. 
   Дошли до вертолетов, искоса осмотрели, незаметно заглянули под днища в поисках 
подвешенных гранат, на тот же предмет осмотрели амортстойки шасси – удобное 
место для растяжки гранаты – вертолет взлетает, стойка раздвигается, кольцо 
выдергивает чеку... 
   Запустились, помахали из кабин вождю, который все же вышел проводить. Он поднял 
руку, прикрывая глаза от песчаного ветра винтов. Взлетели, развернулись, еще 
ожидая выстрела, и пошли, пошли, – все дальше, все спокойнее, скрываясь за 
пылевой завесой… Ушли. 
– Хорошо-о! – вздохнул командир, майор Г. – Еще одно такое чаепитие, и я поседею. 
   Через полчаса выбрались к дороге, подскочили, запросили «двадцатьчетверок» – 
идем, встречайте. 
– Тоже мне, сопровождающие, – сказал командир. – Нахуя они мне тут-то нужны – 
должны были рядом крутиться, пока мы этот страшный чай пили. 
Ми-24 встретили их уже на подлете к Герату. Пристроились спереди и сзади, 
спросили, не подарил ли вождь барашка. 
– А как же, каждому – по барашку, – сказал командир. – Просил кости вам отдать… 
   И командир загоготал, закинув голову. В это время из чахлых кустарников, 
вспугнутая головной «двадцатьчетверкой», поднялась небольшая стая крупных – 
величиной с утку – птиц. Стая заметалась и кинулась наперерез идущей следом «восьмерке». 
Борттехник Ф. увидел, как птицы серым салютом разошлись в разные стороны прямо 
перед носом летящий со скоростью 230 машины, – но один промельк ушел прямо под 
остекление… 
   Командир еще хохотал, когда вертолет потряс глухой удар. В лицо борттехника 
снизу хлынул жаркий ветер с брызгами и пылью, в кабине взвихрился серый пух, 
словно вспороли подушку. Он посмотрел под ноги и увидел, что нижнего стекла нет, 
и два парашюта, упершись лбами, едва удерживаются над близколетящей землей. 
– Ах, ты, блядь! – крикнул командир, выравнивая вильнувший вертолет. – Ну что ты 
будешь делать, а?! Напоролись все-таки! И все из-за «мессеров»! Кто это был? 
Явно не воробей ведь? 
   Воробьи часто бились в лоб машины, оставляя на стеклах красные кляксы с перьями, 
– борттехник после полета снимал с подвесных баков или двигателей присохшие 
воробьиные головы. 
– Видимо, утка, – сказал борттехник, отплевываясь от пуха, и полез доставать 
парашюты, которые, устав упираться, уже клонились в дыру. 
– Слушай, Фрол, – искательно сказал майор Г. – Если инженер спросит, что, мол, 
случилось, придумай что-нибудь. Если узнают, что я утку хапнул, обвинят в потере 
летного мастерства. Сочини там, ладно? – ты же пиздеть мастер! 
– Попробую, – неуверенно пообещал борттехник Ф., думая, что же здесь можно 
сочинить. Ничего не приходило в голову. Совсем ничего! Может, сказать, что духи 
в банде разбили? А как? Ну, типа, играли в футбол – 302-я эскадрилья против 
банды – матч дружбы – пнули самодельным тяжелым мячом… Нет, не то – что это за 
мяч, об него ноги сломать можно… 
   Не долетая до гератской дороги, ведущая «двадцатьчетверка» начала резать угол 
через гератские развалины. Все повернули за ней. Мимо них неслись разбомбленные 
дувалы. В одном дворике борттехник Ф. увидел привязанного осла, и насторожился. 
Тут же промелькнули два духа, поднимающие автоматы, уже сзади послышался длинный 
треск. 
– Стреляют, командир! Двое в развалинах справа, – сказал борттехник. 
– Уходят под крышу! – сказал, глядя назад, правак. 
– Куда смотрим, прикрытие? – сказал командир. – Нас только что обстреляли. 
Пошарьте в дувалах, минимум двое. 
– Там осел рядом, – подсказал борттехник. 
– Там осел рядом, – эхом повторил командир. 
   «Двадцатьчетверка» развернулись, ушли назад, покрутились, постреляли по 
развалинам из подвесных пушек, никого не увидели и пустились догонять пару. 
   Сели в аэропорту Герата, – осмотреть вертолеты на предмет дырок. Когда 
борттехник Ф. останавливал винт, покачивая ручкой тормоза, он увидел в правый 
блистер, как в двери ведомого появился борттехник Л. и, застряв на стремянке, 
вглядывается в их борт. Борттехник Ф. закурил, вышел на улицу. К нему подбежал 
борттехник Л.: 
– Ты ранен? – заглядывая в лицо. 
– С чего ты взял? 
– Ну, вас же обстреляли, вон у тебя стекло выбито – когда сели, я смотрю, мешок 
для гильз до земли висит, ну, думаю, как раз попали, где ты сидишь! А сейчас ты 
выходишь – все лицо в крови! Чья кровь-то? 
   Борттехник Ф. провел рукой по лицу, размазал липкие капли птичьей крови, 
посмотрел на ладонь. Стоит ли признаваться? – подумал он. – Удачное стечение 
обстоятельств, скажу, что стекло разбило пулей! Тогда чья кровь? 
– А хрен ее знает, – ответил он вслух самому себе. – Но точно не наша. Наверное, 
духа, которого я успел замочить. Забрызгал, гад! – и он засмеялся. 
– Да, ладно, кончай! – недоверчиво сказал борттехник Л. и полез смотреть дыру. 
Засунул в нее голову, пробубнил: 
– А где входное – или выходное? Куда пуля ушла? 
   У вертолета уже собрались все. Осматривали дыру, лезли в кабину, шарили по 
стенкам в поисках пули. Почему-то никто не обращал внимания на остатки пуха, 
который не весь выдуло в блистера. Экипаж майора Г. ходил вместе со всеми и 
загадочно молчал. 
– Да где пуля-то? – наконец спросил командир ведомого у майора Г. 
– А хуй ее знает! – пожал плечами командир. Он тоже понял, что на пулю можно 
свалить выбитое стекло. – Может, через мой блистер вылетела? 
   Добровольные баллистики снова осмотрели кабину и выяснили, что в таком случае 
пуля двигалась по сложной кривой, – обогнула каждую ногу командира и поднялась 
почти вертикально вверх в его блистер. 
– Да хрен с вами! – не выдержал командир. – Шуток, что ли не понимаете? Вот 
такое первое апреля, блядь! С уткой мы поцеловались, вот вам первое апреля! Но 
всех попрошу молчать! Вы лучше свои борта осмотрите, нет ли дырок. Сгрудились 
тут, пулю какую-то несчастную ищут… 
– А про обстрел – не шутка? 
– Какая, нахуй, шутка! Залепили с двух стволов, а наше доблестное прикрытие 
никого не нашло. А может, вы с ними договорились? – подозрительно прищурился на 
«двадцатьчетвертых» командир. 
– Товарищ майор! – вдруг закричал от своего вертолета борттехник Л. – У нас 
дырка! 
   Подошли. На самозатягивающейся резине левого подвесного бака темнела маленькая 
рваная дырочка с расплывшимся вокруг темным пятном. Борттехник Л. показывал на 
нее пальцем: 
– Вот, пожалуйста! И как теперь домой лететь? Насосы заработают, начнет топливо 
хлестать. Эта резина ничего не держит… 
– Да-а… – майор Г. вытер рукавом веснушчатую лысину. – Сейчас ебись, заплатку 
ставь. А кто ее будет ставить? Техбригаду что ли вызывать из-за такой малости? 
   Пока майор гундел, а лейтенант Л. гордо стоял возле него, уперев руки в бока, 
борттехник Ф. подошел к левому подвесному. «Почему левый? – подумал он, 
рассматривая дырку. – Стреляли-то справа». Он сунул палец в разрыв на резине – 
он был сухой и застарело-шершавый. Провел пальцем по металлу бака, прощупал его, 
описал пальцем круг под резиной. Дырки на металле не обнаруживалось! Порыв на 
резине был явно давнишний, и керосиновое пятно, скорее всего, подпитывалось 
керосином, льющимся верхом при заправке вертолета. 
– Нет тут никакой дырки, – сказал борттехник Ф. 
– Как это так? – удивились все. 
– Вот так. Старый порыв резины, а бак цел. Смотрите сами. 
Борттехник Л. подбежал, сунул палец, пощупал и покраснел. 
– Что же ты, – сурово сказал командир. – Не можешь дырку от недырки отличить? 
Вводишь в заблуждение сразу четыре экипажа, нервы треплешь… 
   Летели домой. Неслись вдоль гератского шоссе, обсаженного соснами. Шли низко, 
ниже верхушек сосен, стелились над утоптанными огородами. Правак, угнетенный тем, 
что упустил двух духов, выставил в блистер автомат, обмотав руку ремнем, и 
следил за обстановкой, хотя здесь уже шла зона контроля 101-го полка. 
– А знаете, – сказал борттехник. – Мы упустили хорошую возможность. Пуля могла 
разбить стекло скользом – они же стреляли нам почти вбок. Скользнула, разбила и 
ушла. И никакого отверстия! 
– И что ты раньше думал! – вздохнул командир. – Теперь мы уже всем распиздели 
про утку… 
   Впереди показался одинокий глиняный хутор. Во дворе бегал мальчишка. Завидев 
летящие вертолеты, кинулся им навстречу. Встал на пути, прицелился из палки, 
начал «стрелять». 
– Ах ты душонок! – погрозил правак автоматом. 
Мальчишка бросил палку, поднял камень, замахнулся, весь изогнувшись, дождался, 
когда вертолет подлетит вплотную и – швырнул! 
   Трое в кабине инстинктивно шарахнулись, командир рванул ручку, вертолет поднял 
нос, камень гулко ударил в дно, как в консервную банку. Тут же коротко пальнул 
автомат правака. 
– Ты что – в пацана? – крикнул командир. – Охуел? 
– Да нет, да нет, – забормотал испуганный правак. – Я случайно, палец дернулся… 
Мы уже пролетели. 
– Случайно!.. Потом отдувайся, – весь город поднимется. 
– А если бы он нас сбил? – перешел в наступление разозлившийся правак. – Закатал 
бы сейчас тебе в лобешник камнем со скоростью пушечного ядра, даже охнуть бы не 
успел – так и размазались бы по огородам! Вот смеху было бы – мальчик сбил 
боевой вертолет камушком! После этого армия должна с позором покинуть страну. А 
ты бы навсегда вошел в историю войн, как самый неудачливый летчик, сбитый камнем 
в день дурака! 
– Кончай пиздеть! – сказал хмурый командир. – Смотри за дорогой. 
   Прилетели в Шинданд, зарулили на стоянку. Увидев идущего инженера, летчики 
удалились, предоставив объяснятся борттехнику. Инженер подошел, посмотрел на 
дыру, спросил: 
– Что случилось? 
– Да мальчишка на окраине Герата камнем запустил. Относительная скорость-то – 
как из пушки… 
– Ты мне лапшу не вешай! «Кожедубов» выгораживаешь? Наверняка на коз охотились, 
сели на песок, передняя стойка провалилась, вот и выдавили стекло. Вон, аж ПВД 
разъехались в разные стороны! 
– Да какие козы, где они? И ПВД нормально стоят. Лучше посмотрите внимательно, 
товарищ майор! 
   Инженер снял темные очки, засунул в дыру голову, потом руку, и вылез, держа 
серый булыжник величиной с яйцо, который борттехник успел подбросить перед его 
приходом. 
– Смотри-ка ты, не наврал! – покачал головой инженер, разглядывая камень. – И, 
правда – оружие пролетариата! Ладно, скажу тэчистам, чтобы из жести вырезали 
заплату – нет сейчас стекол. 
   Он повернулся, чтобы уйти, и борттехник увидел, что в волосах инженера застряла 
серая пушинка. Он протянул руку и ловко снял ее двумя пальцами… 


P.S. 
   Борттехник Ф. от случая к случаю вел дневник. Вечером он достал из прикроватной 
тумбочки черную клеенчатую тетрадь и коротко описал дневной полет. На следующий 
день, когда борттехник, отобедав, вошел в комнату, лежащий на кровати лейтенант 
М. встретил его ехидными словами: 
– Значит, все-таки пуля разбила стекло? 
– А вот читать чужой дневник нехорошо! – возмутился борттехник Ф. – И какое тебе-то 
дело? Все знают, что случилось, а про пулю я написал для себя! Может, это 
художественный образ такой, гипербола! И, наконец, – что я, первого апреля сам 
себя обмануть не могу? 


БОРТТЕХНИК И МЕДИЦИНА
 
1. 
   Очередная ВЛК (врачебно-летная комиссия). Летчики выходят от ухо-горло-носа и 
все как один сокрушаются: 
– Что-то слух сел. Уедешь отсюда инвалидом! 
   В кабинет заходит лейтенант Ф. После проверки горла и носа, доктор смотрит уши, 
потом отходит к двери и оттуда что-то шепчет. 
– Не слышу, – говорит лейтенант Ф. 
   Доктор делает шаг вперед и снова бормочет. Лейтенант Ф. опять не слышит. Наконец, 
когда доктор подходит почти вплотную, лейтенант разбирает шепот и повторяет: 
– Красные кавалеристы красили крышу красной краской. 
– Да, – вздыхает доктор. – И почему у всего личного состава так плохо со слухом? 
Может, инфекция какая-то? 
– А если кондиционер выключить, доктор? – осторожно говорит лейтенант Ф. – Прямо 
над головой гудит. 
– Вот, черт! – доктор бьет себя по лбу. – И ведь никто не догадался! Что же вы 
сразу не сказали? 
– А я думал – так надо, – удивляется лейтенант Ф. – Типа – имитация шума 
двигателей… 


2. 
   Вертолетчики сдают кровь, чтобы уточнить ее группу и резус. Доктор зачитывает 
результаты, все согласно кивают. И только борттехник Ф. удивляется: 
– У меня всегда была вторая отрицательная, а теперь что – первая положительная? 
   Доктор в смущении. Анализ повторяется. Теперь борттехник Ф. имеет третью 
отрицательную. 
– Да ты прямо гемохамелеон какой-то! – говорит доктор озадаченно. 
– Ну, знаешь! – возмущается борттехник. – Развели тут антисанитарию, анализ 
толком не можете сделать! Ставь-ка мне старую, я к ней уже привык. 
– Дело твое, – вздыхает доктор. – Только смотри, потом не жалуйся, когда не ту 
перельют. 
– Если не ту перельют, всяко уже не пожалуюсь, – говорит борттехник и злорадно 
добавляет: – А вот ты арбуз поймаешь, это точно! 


3. 
   У борттехника Ф. разболелся зуб мудрости. Он мучился весь вечер и всю ночь. 
Вскакивал с кровати, приседал, отжимался, чтобы заглушить боль, – ничего не 
помогало. 
– Задолбал ты, – сонно сказал лейтенант Л. – Спать не даешь. Выпей кружку браги, 
сразу успокоится. 
   Измученный борттехник послушался и выпил. Боль тут же утихла, он уснул. Но через 
двадцать минут боль вернулась и разбудила несчастного. Он снова принял кружку. 
Все повторилось. За остаток ночи страдалец выпил трехлитровую банку драгоценного 
напитка, чем утром вызвал нарекания со стороны сожителей. Но ему было все равно. 
Дождавшись начала рабочего дня, он побежал в медпункт, где иногда бывала женщина-стоматолог. 
Но в этот день ее там не оказалось. 
– И слава богу, – сказал лейтенант Л. – Я к ней как-то пришел, она ткнула 
сверлом, бросила в рот лопату цемента, сказала «жуй», вот и все лечение. Ты 
лучше в госпиталь поезжай. 
   И борттехник, дождавшись машины, поехал в госпиталь. Он привык перемещаться 
между госпиталем и стоянкой на вертолете, и сейчас удивился, как долго едет 
машина, петляя по каким-то закоулкам, проезжая посты – на одном из них у 
борттехника строго спросили, почему он выезжает за охраняемую зону без автомата, 
но, увидев его искаженное болью лицо, махнули рукой. 
   В госпитале сонный чернобородый доктор вколол в десну борттехника обезболивающее, 
включил музыку и ушел к медсестре. Когда онемение начало проходить, вернулся 
повеселевший доктор, сказал «ну-с», взял клещи и с хрустом и болью выдрал зуб. 
Поднес его к выпученным глазам борттехника, бросил в кювету, затолкал в рот 
пациента ком ваты, сказал «все», и опять удалился. 
   Борттехник сполз с кресла и вышел на улицу. Там на его вопрос о машине до 
аэродрома засмеялись – к вечеру будет. Рана болела, борттехник не мог стоять на 
месте. Он сориентировался по солнцу и пошел. Выбравшись за ограждение госпиталя, 
он двинулся по прямой через сухие поля. Уверенность, что идет правильно, 
подкреплял все усиливающийся звук садящихся и взлетающих самолетов и вертолетов. 
   Скоро борттехник уже шел по каким-то кишлакам – довольно крупным, судя по 
встречающимся мечетям и множеству дуканов. Дуканщики с удивлением смотрели на 
одиноко бредущего летчика в пятнистом комбинезоне и без автомата. 
– Эй, командир! – крикнул ему один. – Чего хочешь? Купить, продать? Ты один, э? 
– и настороженно посмотрел по сторонам. 
– Щас, один! – ответил борттехник, не замедляя шаг. – За мной наши на танке едут! 
Обрадовался, бля! – И сплюнул кровью. 
   На всякий случай он свернул с этой улицы и выбрался на другую, уже окруженный 
стайкой бачат с протянутыми руками. «Бакшиш, шурави!» – кричали они, подпрыгивая 
и корча гадкие рожи. Сзади, чуть поодаль, медленно шли несколько бородатых. 
Борттехник начал тревожиться. Боль сразу утихла, пот потек ручьями. Ну почему он 
не взял с собой оружия? И зачем вообще пошел? Нет, чтобы подождать до вечера в 
гостеприимном госпитале! И ведь до аэродрома рукой подать… 
   В это время послышался звук двигателя, из-за угла вырулил военный «Камаз» с 
бронеплитами вместо лобовых стекол. Борттехник махнул в щель на бронеплите, 
машина остановилась. Дверь открылась, высунулся ствол АКМа, следом показалась 
небритое лицо старшего по машине. 
– Тебя сбили, что ли, земляк? – спросил капитан, увидев человека в летном 
комбезе, плюющего кровью. 
– Собьют, если в кабину не возьмете, – сказал борттехник. – Из госпиталя иду. До 
аэродрома подбросите? 
Когда он поднялся в кабину, и машина тронулась, капитан сказал, качая головой: 
– Один, и без оружия! Ну, ты даешь! Вчера только здесь прапор с бойцом пропали. 
Припизднутые вы какие-то, летчики. Совсем, видать, от земли оторвались! Мы тут 
на броне и за броней, а он как по Арбату, бля!.. 
Капитан брюзжал, а борттехник молчал, курил и улыбался. И даже хохотал временами… 


ЗА «СТИНГЕРОМ»
   17 апреля 1987 года. Уже пять дней идет операция по зачистке Герата – делают «уборку» 
к приезду генерального секретаря Наджибуллы. Эскадрилья стоит на грунте прямо 
вдоль ВПП гератского аэродрома. С востока ее прикрывает рота охраны – палатки, 
бэтэры. 
   Жара. Металл раскаляется – дотрагиваться можно только в тонких кожаных перчатках. 
От вертолета к вертолету едет водовозка, борттехники обливают борта изнутри и 
снаружи, потом лежат в одних трусах на мокрых полах грузовых кабин, наслаждаясь 
влажной прохладой. Выруливающий вертолет закручивает пыльные смерчи, они 
всасываются во все щели машин, пыль сразу липнет на мокрый металл, на мокрое 
тело. Вода под солнцем высыхает через пять минут, остается одна пыль и жара. 
   С утра борттехнику Ф. повезло – пару поставили на доставку в Герат боеприпасов. 
Прилетели в Шинданд, ждали погрузки до обеда. Пообедали в своей столовой, 
сходили в бассейн, искупались, и только потом полетели назад, загруженные под 
потолок ящиками с нурсами и бомбами. 
   Уже на дальних подступах было видно, что над Гератской долиной, словно ил в 
стоячей воде висит желтое облако – Герат бомбили. Над облаком с трескучим 
грохотом резали небо «свистки». Вертолетов возле полосы не было – все 
разлетелись по своим заданиям – высаживать десант, бомбить, работать по наводкам 
разведки. Прилетевшая пара разгрузилась, заправилась, борттехники уже собирались 
закрыть борта и идти к палатке командного пункта слушать радиообмен. Но к 
одинокой паре уже спешили летчики – замкомэска майор У. с праваком, и командир 
первого звена майор Божко с правым Колей Шевченко (получил кличку «Рэмбо» за то, 
что всегда летал в спецназовском лифчике, набитом гранатами с примотанными к ним 
гвоздями-сотками ). 
– Кони готовы? – подходя, спросил майор У. – Тогда – по коням! 
Божко, поднимаясь на борт, сказал борттехнику Ф.: 
– За «Стингером» идем. Замкомэска хочет Героя. Вон и особист подъехал. Давай к 
запуску. 
– Вот здорово, да?! – устраиваясь в кресле, сказал Рэмбо. – Настоящее дело идем 
делать! Повоюем! 
– Хорошо, если мы за «Стингером», а не «Стингер» за нами, – скептически заметил 
борттехник. 
– Не каркай, – сказал Рэмбо, доставая из портфеля сдвоенный длинный магазин. 
   Сразу, чтобы не жечь зря керосин, взяли курс на юго-запад. Шли на пределе, над 
крышами гератских кишлаков. Пылевая взвесь смазывала видимость, небо сливалось с 
желто-серой землей, расчерченной кривыми квадратиками дувалов. Ведущий впереди 
был еле виден – временами он терялся на фоне земли. «Как камбала исчезает», – 
злился Божко, вглядываясь в мутный горизонт. Борттехник Ф., сняв пулемет с упора 
и слегка опустив ствол, держал палец на гашетке, пытаясь контролировать 
улетающую под ноги панораму. Черные квадратики дверей пестрили в глазах – 
бесконечное количество скворечников раскидано перед тобой, а игра заключается в 
том, чтобы угадать или успеть увидеть, откуда выглянет кукушка. Правак, выставив 
автомат в блистер, нес такой же бесполезный караул по охране правого борта… 
   Вдруг справа, метрах в ста от вертолета бесшумно выросла черная стена до неба. 
Борттехник увидел, как в ней медленно кувыркаются бесформенные глиняные обломки 
и расщепленные бревна – успел заметить летящее чахлое деревце с растопыренными 
как куриная лапа корнями. Через мгновение плотный вал воздуха ударил по 
вертолету, – бабахнуло в ушах, пыльный ветер ворвался в правый блистер, карту с 
коленей правака швырнуло в ноги командиру, – машину как пушинку подбросило вверх, 
опрокидывая влево, – но командир среагировал – продолжил начатый вираж с набором, 
и снова вывел машину на курс. 
– Неожиданно, однако, – сказал он. – «Свистки» бомбят, нас не видят. Сейчас как 
тараканов раздавят. 
– «Скоростные», – запросил он, – кто работает на северо-западе от центра – 
подождите, под вами два «вертикальных»! 
Ему ответил треск пустого эфира. 
– На каком они канале, блядь?! – спросил командир правака. – Найди, скажи, чтобы 
тормознули. 
   Слева вырос еще взрыв. Божко, не дожидаясь волны, ушел вверх и вправо, но их все 
же тряхнуло. Правак крутил переключатель рации, запрашивал, но никто ему не 
отвечал. 
– Они на выделенном, мы не знаем кода! – наконец сказал он. 
– Ладно, – сказал командир, – сейчас речку пересечем, там уже не бомбят, там 
наши сейчас работают. 
В эфире уже слышалась работа. Скороговорка сквозь треск: 
– «Бригантина», я – «Сапсан»! Закрепился на бережке, сейчас пойду вперед 
потихоньку… 
– «Сапсан», что ты там делаешь, блядь! Уходи оттуда нахуй! Сейчас вертушки 
подойдут, отработают по всему правому участку… 
Шуршание, треск, щелчок: 
– Ладно, сиди тихо, они чуть правее отработают… 
Шуршание. 
– «Воздух», я – «Сапсан»! Не ходи туда, там ДШК, там ДШК работает, как понял?.. 
Меланхолическое: 
– А-э, понял тебя, «Сапсан»…Щас почистим, брат … А, вот, наблюдаю во дворике…р-работаю! 
– Наше второе звено, – сказал Божко. – Интересно, где это они работают? Сейчас 
как выпрыгнем в самое пекло… 
   Но Герат они миновали благополучно. Перевалили хребет, прошли между кишлаками 
Гульдан и Шербанд, Ведущий сказал: 
– Присядем на нашем посту, афганского наводчика возьмем – покажет дорогу. 
   Зашли на бугристую, похожую на вспаханный огород, площадку, отделенную от поста 
рядами колючей проволоки. Когда садились, солдаты за проволокой прыгали, 
размахивали руками, стреляли в воздух из автоматов. 
– Ишь, как радуются, – сказал Божко. – Сразу видно – давненько своих не видели… 
   Когда колеса коснулись земли, командир, не сбрасывая газ, попросил борттехника: 
– Спрыгни, потопчись, посмотри на рельеф, куда садится. Подозрительное поле… 
   Только борттехник собрался встать, в наушниках прозвучал голос ведущего, который 
уже сидел справа от поста, возле вкопанного танка: 
– 851-й, вы на минном поле! 
   На слове «поле» вертолет уже висел в двадцати метрах над землей – командир так 
резко взял шаг, что машина прыгнула с места вертикально вверх, как весенняя 
фаланга. 
– Так вот чего солдаты так суетились, – сказал Рэмбо. – Предупреждали, 
оказывается… 
Летели дальше, к иранской границе. 
– Уже два звонка сегодня, – мрачно сказал командир. – То бомбой свои сверху едва 
не прихлопнули, то снизу своими же минами чуть жопу не разорвало. Хорошо еще, на 
«десятке» летим, она счастливой считается… 
– Почему? – спросил Рэмбо. 
– Потому что на ее борттехника не действуют законы природы и армии. В эту машину 
даже в упор попасть не могут. Если кто ее и завалит, так это сам ее хозяин-раздолбай. 
Правда, Фрол? – и командир засмеялся. 
   Рэмбо сверился с картой – летели вдоль советской границы, километрах в 
пятидесяти. Столько же оставалось до Ирана. Вокруг было каменистое плато 
– Направо не пойдем, там водка по талонам, – пошутил ведущий. 
   Шли прямо. Рэмбо, расстелив на коленях карту, отслеживал маршрут, ведя 
карандашом. Плато плавно снижалось. Борттехник, оглянувшись, увидел, что 
карандаш подползает к реке Герируд. 
– Командир, приближаемся к реке, – сказал Рэмбо. 
   Командир молча держал ручку. Ведущий упорно ломился прямо. Вертолеты промахнули 
широкий пляж, две тени скользнули по мелкой воде, и выскочили на другой берег. 
– Командир, пересекли речку! – угрожающе сказал Рэмбо и посмотрел на командира. 
Тот молчал. 
– Мы – в И-ра-не! – выпучив глаза, сказал правак. – Справа – кишлак Хатай! 
– Ты заткнешься, наконец! – не выдержал командир. – Не наше дело. Видишь, идет? 
Значит, так надо. 
Ведущий вдруг вошел в левый разворот и пробормотал: 
– Блуданули малость. 
– Во-от! – торжествующе сказал Рэмбо. – А если бы их погранцы не спали? 
Международный скандал! 
   Вернулись, перескочили реку, пошли над широким пляжем между водой и скалистым 
обрывом высотой с девятиэтажку. 
– 851-й, наблюдаешь вон там, на вершине «ласточкино гнездо»? – спросил ведущий. 
– Вроде бы прилетели… Сейчас влево, поднимемся через ущелье… 
Несколько секунд летели молча. Ведущий вдруг сказал: 
– Близко стреляешь, 851-й! Прямо возле меня положил. 
– Я не стрелял, – удивленно сказал командир. 
   Все трое посмотрели вверх и вперед. На вершине обрыва, углом сворачивающего в 
ущелье, сверкал огонь и пыхали белые шарики дыма. 
– Стреляют, командир! – возбужденно сказал Рэмбо, показывая пальцем. 
– Да посадку обозначают, – сказал командир. 
   Тут же между ведущим и ведомым, чуть левее пары, вспух взрыв. Ведомый пронесся 
сквозь дым, песком хлестнуло по стеклам. Ведущий уже заворачивал влево, по 
восходящей втягиваясь в ущелье. 
– Я же говорил – работают по нам! – заорал Рэмбо, передергивая затвор автомата. 
– «Второй», осторожно, по нам работают! – доложил Божко. Но ведущий молчал – он 
уже скрылся за углом. 
– Странно, откуда работают? – сказал командир, вертя головой. – Наверное, 
погранцы иранские опомнились. 
– Да вон оттуда! – хором закричали борттехник и правак, тыча пальцами в «ласточкино 
гнездо». 
– Да они посадку обозначают, мы же к ним прилетели, – сказал командир, влетая в 
ущелье. 
   Вертолет поднимался по крутой дуге, огибая широкий угол обрыва. По нему вверх 
зигзагом вилась тропинка, на которой замерла женщина с ведром воды – прижав его 
коленом к тропинке, она закрыла лицо локтем. 
   На вершине, одиноким ферзем стоял лысый бородатый мужик в черной накидке до пят. 
Он смотрел, как всплывает из ущелья советский вертолет. 
– Орел! – сказал Божко, когда кабина сравнялась с бородатым, и приветливо 
помахал ему рукой в открытый блистер. – Салям, дорогой! 
   Борттехник, повернув голову, и наклоняясь вперед, смотрел на бородатого. Он 
увидел, как на полированной лысине сверкнуло солнце, как мужик откинул накидку, 
как поднял к плечу зеленую трубу с тяжелым коническим наконечником и навел ее 
прямо борттехнику в лоб… 
Время растянулось липкой резиной… 
   Медленно, мелкими рывками вокруг наконечника образовалось кольцо дыма, загибаясь 
грибной шляпкой вокруг тубуса, борттехник отчетливо услышал шипение, – он с 
интересом смотрел, как медленно вытягивается в сторону вертолета белая струя с 
зеленым наконечником, он видел, как наконечник – два килограмма смерти – 
медленно вращаясь, ввинчивается в воздух… 
   «Граната летит – медленно думал борттехник. – Нужно доложить командиру, но как 
это сформулировать? Работают или стреляют? Базука или наш РПГ? А если это не 
граната? И почему мне так спокойно, почему все так спокойно? Даже как-то 
неудобно шум поднимать…». 
   Пока он раздумывал и смотрел, вертолет едва переместился на метр. Потом 
борттехник прикинет расстояние – не больше двадцати метров до бородатого (он 
видел, как обшарпана ударная часть гранаты), и, учитывая скорость гранаты, 
вычислит, что от момента выстрела до его крика прошло не более четверти секунды. 
– Пуляют, командир! – заорал борттехник, вытянув руку прямо перед носом летчика. 
   И время понеслось бешеной кошкой. Командир повернул голову влево, бросил шаг, 
двинул ручку вперед, вертолет ухнул вниз. Граната прошла над хвостовой балкой, 
ударилась в противоположную стену ущелья, лопнувший воздух лоскутом хлестнул 
уходящий вниз вертолет. 
Командир перевел машину в горизонтальный полет, потом в набор. 
– «Второй», эти друзья по нам опять отработали, что за елки-моталки? 
– 851-й, это не те оказались, идем в другое место, не задерживайся, топлива не 
хватит. 
– Разворачивай, командир! – заорал Рэмбо. – Их наказать надо! 
– Без вас знаю, – проворчал командир. 
   Машина выскочила из ущелья, зависла на мгновение, разворачиваясь на месте с 
глубоким креном, и устремилась прямо на «ласточкино гнездо». Рэмбо, высунувшись 
в блистер по пояс, палил из автомата. Борттехник открыл огонь из пулемета 
непрерывной очередью – он увидел свои трассеры в тени дувала, две темные фигуры, 
бегущие по двору… Командир нажал на гашетку, и нурсы ушли вперед, распушив 
стальное оперение. Их дымные хвосты закрыли видимость. Машина пошла вверх с правым 
разворотом, и, вытягивая шею, борттехник увидел, как «ласточкино гнездо» 
покрылось черно-красным месивом разрывов. Затрещало, забабахало, будто в костер 
бросили горсть пистонов. Еще он успел увидеть, что нурсы со второго блока прошли 
мимо и, перекинув через речку дымный полосатый мост, рвутся на иранском берегу… 
– Пиздец котенку, – удовлетворенно сказал Божко, и, уже не оглядываясь, они 
пошли за ведущим. 
– Да, – сказал командир. – Как дураков вокруг пальца обвели – этот ебаный 
наводчик-самоубийца заманил на край страны, чтобы тут нас грохнули. Я только не 
понял, почему они так и не попали? Ведь и сверху на пляж кидали, и в упор сейчас 
этот абрек саданул. Фрол, признавайся, у тебя машина заговоренная? 
– Да нет, – сказал борттехник. – Это я… Перед армией мама заговор сделала от 
лихих людей. Я смеялся… 
– Ну и дурак, что смеялся. В это я верю, – сказал командир. – Передай маме наше 
спасибо. 
– «Второй», – сказал он, – вы там с этим наводчиком разберитесь. Он нас 
конкретно подставил. Сейчас опять на ножи заведет. 
– Да мы уже поняли, 851-й. С ним где надо разберутся. А мы сейчас присядем в 
одном месте, оружие прихватим – надо же что-то домой привезти. 
   …Садились в какую-то огромную воронку, спиралью уходящую в глубь метров на 
тридцать. Это было похоже на кимберлитовую трубку – может лазуритовая выработка, 
а может, вход в аид. На каждом этаже толпились люди, приветственно поднимая 
автоматы. На дне приняли на борт кучу старых стволов – английских, испанских, 
китайских, – и американских гангстерских автоматов времен сухого закона. 
Медленно, по очереди поднялись из воронки, выволокли за собой хвост пыли и ушли. 
Борттехник так и не понял, кто были эти подземные жители – скорее всего, одна из 
дружественных прикормленных банд. 
   …Мчались, уже не разбирая дороги. Топливо кончалось. С ходу перепрыгнули 
двухтысячник, заскользили вниз по склону, разгоняясь до 250, оставляя позади шум 
собственных двигателей – только посвист лопастей не отставал. Пересекли дорогу, 
уперлись в одинокий хребет. Огибать уже не было топлива, пошли в набор. 
– Что-то я местность не узнаю, – вдруг сказал командир, – Мы, вообще, точно идем? 
Вот сейчас перепрыгнем, а там Герата и нет! 
– Ну да! – сказал правак, пугаясь, и начал смотреть в карту. 
   Перепрыгнули, увидели дымный Герат. Влетели в гератские кишлаки. Прямо перед 
носом борттехника откуда-то вырулила красная «тойота», в кузове – три духа с 
пулеметом на треноге, – завиляла от неожиданности, духи присели, закрыв головы 
руками, борттехник нажал на гашетку, стегнув очередью по кузову и кабине – и 
дальше не задерживаясь, напрямик, к аэродрому. 
   Стрелка топливомера показывала 50 литров – невырабатываемый остаток. Сердца 
трепыхались – если двигатели сейчас встанут, никакая авторотация на такой 
скорости и высоте не поможет – вертолет мгновенно врежется в землю. 
   Вертолет прошел над КДП гератского аэродрома, снизился над полосой, по которой 
уже катил ведущий, коснулся колесами, порулил поперек полосы, въехал на грунт – 
и двигатели захлебнулись, переходя на затухающий пылесосный вой… 
   Поздно вечером в Шинданде, после восьми часов налета за день, борттехник долго 
плескался в бассейне. 
   Организм был перевозбужден и перегрет. Он опускался на кафельное дно и лежал там.
Всплывал, переворачивался на спину, смотрел через маскировочную сетку на яркие звезды. Снова нырял,
выныривал, выбирался из воды, и, лежа на мокрых досках, курил, слушая, как в будке возится 
посаженный на цепь варан… 


ДРУГ
 
   На следующее утро борттехник Ф. почувствовал себя плохо – болела голова, горло, 
слабость охватила тело. Или простыл вчера в бассейне, или тепловой удар схватил, 
перегрелся. Он лежал на кровати в полузабытьи, когда в комнату ворвался инженер 
эскадрильи: 
– Давай быстро на стоянку, четырьмя бортами повезете генерала Варенникова на 
переговоры с полевыми командирами! 
– Я не могу, товарищ майор, – простонал борттехник. – У меня после вчерашнего – 
тепловой удар. Сегодня плохо себя чувствую… 
– А я всегда плохо себя чувствую! – заорал инженер. – Давай вставай, уже три 
борта запустились, тебя ждут – и кто ждет? Первый замначальника Генерального 
штаба! Слетаете, вас сразу к орденам представят, даже предыдущих представлений 
ждать не будете, генерал обещал. 
   Борттехник встал и, шатаясь, пошел на стоянку. Возле машины уже ждал экипаж. 
Больной тяжело поднялся по стремянке, вздыхая, протянул руку и нажал на кнопку 
запуска турбоагрегата, моля о чуде. 
Аишка сказала «пу-у» и затихла. 
– Все, – облегченно сказал борттехник. – Ищите другой борт. У меня аишка сгорела. 
   На этот раз действительно был прогар лопаток. Нашел инженера, доложил, вернулся 
в комнату, сказал лейтенанту М.: 
– Феликс, будь другом, сними аишку, отнеси ее в ТЭЧ – я умираю. 
И упал в кровать. 
   «Спасибо тебе, моя милосердная машина!» – подумал он, засыпая. – Ты меня 
понимаешь!» 


ЛИШНИЕ ЛЮДИ
 
   После 250 часов налета полагалось две недели профилактория в Дурмени под 
Ташкентом. 
   Лейтенанты Ф. и М. выбрались в Союз в конце мая. Ночной Ташкент был прекрасен – 
веяло влажной зеленью, на темных дорогах стояли тихие машины с открытыми 
дверцами, в машинах сидели добрые заторможенные ребята и курили травку. Таксист 
долго искал названное место, – наконец, перед рассветом они уперлись в железные 
ворота с крашеными звездами, и постучали. 
   Райское место – двухместные номера, тенистый парк, пруд, маленькая столовая с 
ресторанным ассортиментом. Несмотря на все эти прелести, никто в профилактории 
не засиживался. Отметив прибытие-убытие, летчики ехали в ташкентский аэропорт, 
совали в окошечко кассы свой служебный паспорт с пятьюдесятью чеками, получали 
билет и летели домой, чтобы вернуться через две недели. То же самое сделали и 
лейтенанты – они улетели в Уфу, откуда лейтенант М. убыл в родную деревню 
Норкино. 
   Прошла неделя. Лейтенант Ф. в красно-зеленой футболке «Монтана» и в джинсах-«бананах» 
той же фирмы сидел со своим старым другом на скамейке в сквере Ленина. Отдыхая в 
тени высоких тополей, друзья беседовали о сверхчеловеке Ницше и Единственном 
Штирнера. Лейтенант Ф. с трудом возвращался от простых радостей войны к сложному 
философскому прошлому. Трудности действительно были немалые – временами 
лейтенант Ф. невпопад отвечал, а то вдруг и вовсе замолкал, глядя вдаль. Его 
друг заглядывал в пустые глаза лейтенанта и раздраженно говорил: 
– Нет, ты все-таки отупел. И зачем ты в армию пошел? 
   Во время одной из таких посиделок лейтенант Ф. увидел, что в сквер с улицы 
заворачивает не по сезону загорелый молодой человек. Это был лейтенант М. Он 
подошел, поздоровался, улыбаясь. 
– Иду, вижу, что это за красно-зеленый петух сидит? А это ты. 
– А это я, – сказал уязвленный лейтенант Ф. – А ты что здесь делаешь? 
– К сестре приехал. 
– Знаешь, Феликс, – морщась, сказал лейтенант Ф. – Я только-только войну 
забывать начал, а тут ты, как живое напоминание… 
– Ладно, – пожал плечами лейтенант М. – Я пошел. Только поздороваться завернул. 
– Встретимся через неделю, – сказал ему вслед лейтенант Ф., и, обращаясь к другу: 
– Ну, вот, напомнил мне, кто я на самом деле и откуда. Скорей бы этот дурацкий 
отпуск кончился! 


ФИНАНСОВЫЙ КРАХ
 
   Через неделю лейтенанты Ф. и М. вылетели с военного аэродрома Тузель в Кабул. 
Там, на пыльной аэродромной пересылке они провели десять дней в ожидании 
транспорта на Шинданд. Наконец, на десятую ночь, одуревших от безделья, их 
вывели на аэродром, и загрузили в старый дребезжащий Ан-12, который и доставил 
лейтенантов в родную часть. Инженер эскадрильи майор Иванов встретил их словами: 
– Вот они – десять дней, которые потрясли мир! 
   У обоих лейтенантов после прибытия были неприятности. Лейтенант М. забыл в 
Кабуле свой отпускной документ – печати ставили прямо возле самолета, и 
лейтенант М. вспомнил о своей бумажке, когда самолет уже выруливал на полосу. 
Финчасть долго не верила, что он прибыл на территорию войны вовремя. 
   Лейтенант Ф. тоже принял страдание по финансовой части. Он привез с собой из 
Союза сто пачек фотобумаги. Перед отпуском, будучи в Фарахе, он увидел уличного 
фотографа с деревянным ящиком на штативе. На вопрос, нужна ли ему фотобумага, 
фотограф энергично закивал. Теперь, раскладывая пачки на несколько групп – для 
Фараха, Заранджа, Геришка, Чагчарана, Турагундей, – лейтенант Ф. будучи 
монополистом, рассчитывал обеспечить себе необходимую сумму для дембеля, который 
намечался в начале июля (но запоздал на два с половиной месяца). 
   Смок и Малыш с их морожеными яйцами оказались более удачливы, чем 
предприниматель Ф. Когда он прилетел в Фарах и нашел фотографа, тот, увидев 
двадцать пачек фотобумаги, замахал руками: 
– Нэт, стока нэ нада! Адын пачка на адын год хватит! 
За три с половиной месяца до замены борттехник Ф. смог распространить на всей 
западной половине Афганистана всего тридцать пачек фотобумаги по символической 
цене. Правда и этого количества хватило, чтобы окупить все сто пачек. Радовало 
то, что вслед за ним еще несколько летчиков привезли из отпуска чемоданы с 
фотобумагой. Потому что борттехник Ф., на вопрос, как идет реализация, неизменно 
показывал большой палец. 


БЕЗ ХОЗЯИНА
 
   Пока борттехник Ф. дышал воздухом свободы, на его борту хозяйничал борттехник по 
кличке Шайба. Первое, что сделал Шайба, приняв борт во временное владение, – 
поставил две бронеплиты перед пулеметом – парашютам, уложенным борттехником Ф., 
Шайба не доверял. И очень скоро судьба продемонстрировала Шайбе, что он своим 
страхом спугнул удачу. 
   Однажды эскадрилью взбудоражила весть, что в Зарандже сбит замкомэска майор У. 
Он сам вышел на связь через ретранслятор и сообщил, что выведен из строя один 
двигатель. Срочно снарядили техбригаду, посадили ее на борт №10, двигатель 
затолкали на другую машину, пара взлетела и пошла на пределе в Зарандж. 
Торопились – уже вечерело. На полпути к Фараху увидели, что на дороге стоит 
разукрашенный автобус, а метрах в ста от дороги – разукрашенная бурбухайка. 
Стоят и перестреливаются. Завидев летящую пару, враги мгновенно прекратили 
выяснять отношения и перенесли огонь на вертолеты. В итоге короткого боя у «десятки» 
был пробит левый пневматик, прострелен соединительный шланг топливопровода в 
правой стенке салона – пуля прошла через толпу техников, никого не задев, 
керосин начал хлестать в кабину. Кто-то из техников заткнул дырку пальцем – так 
и сели в Фарахе. 
   Доложились на точку: мол, так и так, поход окончился неудачей, шлите пару с 
колесом для «десятки». Техбригаду перегрузят на другой борт, она полетит дальше 
в Зарандж, а «десятка», заменив колесо, вернется на базу. 
Пару с запчастью выслали. 
   Когда она садилась в Фарахе, мимо на Шинданд молча просвистела пара из Заранджа. 
Майор У. тянул поврежденную 33-ю машину одним двигателем, выведя его на взлетный 
режим. Разрешенное время работы на взлетном – 6 минут, время полета от Заранджа 
до Шинданда – полтора часа. После такого полета двигатель подлежал списанию. 
Таким образом, майор У. привел на базу вертолет с двумя не годными к дальнейшей 
эксплуатации двигателями. 
   Казалось бы – что за беда, если все остались живы? Однако дознание быстро 
выявило правду. Майор У. решил поглушить рыбу в речке возле Заранджа. Зайдя на 
боевой, послал нурсы в реку. Она оказалась не очень мелкой – снарядам 
потребовалось время, чтобы достичь дна, пробить слой ила и взорваться. За это 
время вертолет майора У. долетел до места входа эрэсов, и наткнулся на им же 
учиненные взрывы. Несмотря на уверткуОдин двигатель всосал воду, ил, осколки и 
захлебнулся. 
   После выяснения всех обстоятельств майор У. был снят с заместителей, и принужден 
выплатить немалую сумму. 
   А борттехник Ф. убрал с носового остекления мешавшие обзору бронеплиты и вернул 
привычные парашюты. 
Война пошла своим чередом. 


БОЙ С СОЛНЦЕМ
 
   Привезли комдива в Геришк. Сели за городом возле дороги. Комдив уехал. 
Солнце еще высоко, жара. Оставив вертолеты под охраной БТРа, летчики идут к 
речке. Белая мягкая как цемент пыль, всплывая, облепляет штаны до колен. Берег 
обрывист, его серый камень изрезан причудливыми проходами. У самой реки каменные 
плиты дырявы, как старое гигантское дерево, в дырах плещется вода. Тишина, 
легкий шелест камыша на другом берегу. Думать о том, что кроме цапель там может 
быть еще кто-то, не хочется. Тем не менее, автоматы, комбезы брошены у самой 
воды, один из отдыхающих с автоматом в руках дежурит возле. Летчики долго, с 
наслаждением лежат в мелкой горячей речке, – у нее каменное, слегка шершавое дно, 
– потом полощут комбинезоны – они высыхают на раскаленных камнях за несколько 
минут. Еще раз окунувшись, надевают горячие ломкие комбезы и бредут к вертолетам. 
Так отдыхающие идут с пляжа на обед в санаторную столовую. 
Возле вертолетов их ждет комдив с местным пехотным майором. 
– Вот что, мужики, – сказал комдив. – Тут у вас помощи просят. Полста километров 
на север духи обстреляли колонну, засели на горе, огрызаются, а наши их достать 
не могут. Если до темноты их не снимем – уйдут. Подлетните, обработайте сверху. 
   Взяли на борт майора, запустились, полетели. Через несколько минут полета 
показался торчащий посреди пустыни гигантский скальный выступ. Вышли на траверз, 
увидели – у подножия горят две машины, рядом, задрав стволы вверх, стоят один 
танк и два бэтэра. 
– Это называется послеполуденный стояк, – сказал командир. – Вот клоуны! Оставь 
ты бэтэры для перехвата, отгони танк подальше да ебани навесом… 
– Духи на северном склоне! – прокричал майор. – Близко не подходите, шарахните 
вон по той террасе, они там в пещерах, нужна прямая наводка! Эх, жалко, наши 
танки не летают! 
   Пара прошла мимо скалы, удалилась километра на два и вошла в боевой разворот с 
набором, чтобы с «горки» отработать по горе залпом нурсов. И тут случилась 
неприятность, о которой в спешке не подумали. 
– Черт! – сказал командир. – А солнышко-то на стороне врагов! 
   Распластав свою корону на полнеба, солнце сияло над вершиной горы. Оно било 
прямой наводкой, заливая кабины идущих в атаку вертолетов жарким желтым туманом. 
Борттехник пожалел, что не надел ЗШ со светофильтром. Но думать и жалеть было 
поздно. 
– «Воздух», быстрее, они вам в лоб работают! – сказала земля. 
   Борттехник прицелился чуть ниже солнца и надавил на гашетку. Он водил стволом в 
разных направлениях, чтобы очередь захватила как можно больший сектор скалы. 
Навстречу тянулись чужие трассы, но ужас был в том, что ни трасс, ни тех, кто 
эти трассы посылал, летчики не видели – все заполняло огромное солнце. 
Борттехник давил на гашетку, пригнувшись к самому пулемету, чтобы хоть как-то 
уменьшить свою невероятно огромную фигуру. Обидна была внезапность встречи с 
пулей, которая могла вынырнуть из солнечного тумана в любой миг, и ты даже не 
успеешь осознать, что произошло. Чмок – и тишина. И ты уже не здесь…Вот тебе и 
помылись, постирались… 
   Вертолет вздрогнул, дым ворвался в кабину вместе с шипением – нурсы ушли в 
сторону солнца. Ведущий отвалил влево, давая ведомому отработать по слепящей 
цели. «Кажется, поторопился», – сказал командир. 
– Воздух, я – Земля! Чуть выше положили! Еще разок, ребята! Сбросьте этих уродов, 
а мы уж добьем! 
– 945-й, расходимся! – сказал командир ведомому. – Я – влево, ты – вправо. Это 
блядское солнце нас погубит. Подъем на четыреста, заход под сорок пять, работа 
по команде. 
– Понял вас… 
   Вертолеты разошлись в разные стороны, одновременно развернулись и взяли гору в 
клещи. Забравшись повыше, наклонив носы, они устремились к горе, которая теперь 
была хорошо видна. Борттехник прищурился, нашел террасу, различил на ней 
суетящихся духов. Разделившись на две группы, они возились у двух приземистых 
треног с пулеметами. Как они их туда заволокли? – удивился борттехник. Через 
секунду понял по торчащим вверх стволам – вьючные ЗГУ. С ведомого борта к горе 
уже потянулись пулеметные трассы. Борттехник Ф. чуть приподнял ствол, нажал на 
спуск, увидел, как слегка искривленная огненная дуга соединила ствол его 
пулемета и край террасы. Приподнял еще, повел стволом, и очередь полетела по 
террасе влево, выписывая кренделя и разбрызгивая пыль и камень. («Как будто ссу 
с крыши! – отметил про себя борттехник.) Трассеры свивались в пропасть гаснущим 
серпантином. Духи залегли. 
– А-атлично! – сказал командир. И, обращаясь к ведомому: – 945-й, полной серией 
работаем. Приготовился…Огонь! 
   Оба вертолета сработали почти одновременно. Связки дымных струй с двух сторон 
воткнулись в скалу – и две цепочки черных лохматых бутонов косым крестом 
перечеркнули террасу. 
   Ветер тут же сдернул дымы, и стало видно: террасы больше нет – ее сравняло со 
склоном. Большие обломки и мелкие камни еще летели вниз, – ударяясь о выступы и 
подскакивая, они падали прямо возле танка и бэтэров. 
На восток уносило бледнеющую гряду сизых тучек. 
   Вертолеты вошли в правый разворот, ведомый догнал ведущего, пара построилась и 
пошла по кругу. 
– Ну, спасибо, мужики! – сказала земля. – Это класс! Это высший класс, бля! 
Спасибо вам! 
   Командир осведомился, нет ли внизу раненых, убитых, не нужно ли кого забрать. Но 
все были целы, и пара, качнув на прощанье фермами с почти пустыми блоками (оставили 
немного нурсов на обратную дорогу), пошла на Геришк. 
– Кандагарцы нам бутылку должны, – сказал командир, – в их зоне работали. А 
вообще, хорошо сегодня отдохнули. Сначала искупались, потом рыбку поглушили… 
Он посмотрел на часы и удивился: 
– Представляете – купались-то мы всего пятнадцать минут назад! То-то, я думаю, 
комбез еще мокрый! 
Помолчал. 
– Или это я так вспотел? Аж в сандалетах хлюпает! 
Через минуту: 
– А почему они из ПЗРК не пальнули? Сейчас бы мы уже догорали… Не было, наверное… 
   Закурил, и, повернувшись к майору, сидевшему чуть сзади, на месте борттехника, 
спросил: 
– Ну как, майор, понравилось? 
– Нет слов! – сказал майор, и, подумав, добавил: – Мама, я летчика люблю! 


О ЗВАНИЯХ И НАГРАДАХ
 
1. 
   В июне 1987 года в часть пришел приказ на присвоение лейтенантам-двухгодичникам 
званий старших лейтенантов. Вечером после трудового дня в крайней комнате модуля 
проходила традиционная в армии процедура «обмыва» новых звездочек. 
   Уже ночь. Старший лейтенант Ф., шатаясь, выходит из модуля покурить. В это время 
в модуль входит правый летчик (все еще лейтенант) С. 
– Товарищ лейтенант! – окликает его старший лейтенант Ф. 
– Чего тебе? 
– Чтобы завтра к утру мои ботинки были почищены, шнурки поглажены… 
– Да пошел ты нахуй, пьянь! – возмущается лейтенант С., удаляясь по коридору. 
– И это называется армия? – вздыхает старший лейтенант. – Никакой субординации… 


2. 
   Командир звена поручил старшему лейтенанту Ф. заполнить наградной лист на 
старшего лейтенанта Д. 
   Борттехник Д. летал на «таблетке» – санитарном вертолете №49. Этот борт 
специализировался на эвакуации раненых с поля боя. 
– Ну, давай, диктуй, – сказал борттехник Ф., приготовившись писать. – 
Рассказывай свои подвиги. 
– Да откуда я знаю! – махнул рукой борттехник Д. – Что там писать? Садимся, 
забираем, улетаем. 
– А теперь разверни поподробней! Например, в крайний вылет вы ночью забирали 
раненых возле Анардары. Ты что делал? Вот, например, при посадке и при взлете 
пулеметом работал? 
– Пулял куда-то – не видно ни хрена было! 
– Пишем: «огнем из бортового оружия уничтожил две огневые точки противника». 
Дальше что? 
– Да вылез из вертолета и, пока «трехсотых» затаскивали, палил из автомата в 
темноту в сторону зеленки. А они в ответ. Тут я догадался отбежать в сторону от 
вертолета, чтобы на него огонь не вызывать. Залег за кочку, два магазина 
расстрелял. 
– Пишем: «неоднократно прикрывал погрузку раненых огнем штатного оружия, 
отвлекал огонь противника на себя». Блин, Витя, я на «Красную Звезду» пишу, а 
твой подвиг уже на Золотую тянет! Хотя, получишь ты, в лучшем случае, Звезду 
шерифа. 


3. 
   Однажды на построении начштаба сообщил личному составу, что пришли наградные 
списки на предшественников – эскадрилью Александрова. 
– Я зачитаю только одну позицию, – сказал начальник штаба. – Прапорщик такой-то 
награжден орденом Боевого Красного знамени. Как вы думаете, чем отличился сей 
героический субъект? Может быть, он закрыл широкой грудью командира? Отнюдь! Он 
был всего лишь старшим по бане. Вот и учитесь, товарищи ответственные по бане, 
как нужно высоких гостей принимать! 


ПСЫ ЧАГЧАРАНА
 
   Чагчаран славился большим количеством собак. Когда прилетевшие вертолетчики 
выходили на яркий снег под горное солнце, они наблюдали два типа живых существ. 
Первыми были солдаты армии «зеленых», закутанные в какие-то лохмотья как фашисты 
под Сталинградом, и с лопатами в руках, которыми они расчищали полосу от снега 
для посадки дорогих гостей. Вторыми были удивительные псы – огромные, лохматые, 
они весело прыгали по глубокому снегу, проваливаясь по грудь и вырываясь в 
искрящейся на солнце снежной пыли – не собаки, а шерстистые дельфины, резвящиеся 
в снежных морях под темно-синим небом Чагчарана. 
   Несмотря на кажущуюся беззаботность, собаки (помеси водолазов с кавказскими 
овчарками, или вообще неизвестная местная порода) были вполне дрессированные и 
охраняли советский гарнизон. Очарованные их красотой, величиной и умом, многие 
гости Чагчарана хотели иметь от них щенка (именно так!). Но только один случай 
утечки чагчаранского генофонда известен автору достоверно. 
   Когда борттехник Ф. собрался в очередной «чагчаран», к нему подвалил командир 2-го 
звена майор Г. Он дал борттехнику пять тысяч афошек и сказал: 
– Найди там прапорщика такого-то и купи у него щенка – там недавно сука 
ощенилась. Только не светись и больше ни у кого не спрашивай – эти кинологи 
могут побить и насильно депортировать. А с прапором я договорился в прошлый раз 
– он по-хорошему жадный. Я скоро борт гоню в рембазу – обещал сыну щенка. 
   Прилетев в Чагчаран, борттехник Ф. не торопился искать прапорщика. Он подождал, 
пока экипажи уедут в дукан, закрыл борт, и решил прогуляться. Взял курс на 
столбик печного дыма, поднимавшегося на краю поля. Подойдя, убедился, что армия 
по-прежнему предсказуема – дымила, действительно, кухня. Возле кухни на грязном 
утоптанном снегу с обледенелыми проталинами, вокруг помятого алюминиевого тазика 
с уже остывшим жиром на дне, крутились, повиливая хвостиками, три рыжих пушистых 
щенка. Борттехник, в очередной раз удивившись своей прозорливости, огляделся, 
подхватил ближайшего щенка под теплое брюшко, закинул его за пазуху куртки, 
застегнул молнию, и пошел, на вид слегка беременный, по тропинке вдоль каких-то 
пристроев. 
   Уйдя подальше, борттехник зашел к вертолету с другой стороны, открыл дверь, 
сунул в салон молчаливого щенка, и снова закрыл дверь на ключ. 
   Закурил и увидел, что со стороны кухни идет прапорщик, останавливаясь и 
оглядываясь – он явно искал пропажу. Борттехник встретил его вопросом: 
– У вас тут погреться можно где-нибудь? Наши уехали, дверь захлопнули. («Только 
бы не заскулил», – подумал он.) 
– На кухне можно, там чай горячий, – рассеянно сказал прапорщик, не переставая 
крутить головой. – А вы, товарищ летчик, не видали тут щеночка? Не пробегал? 
– Да я вот только подошел, думал наши вернулись. Вы у Ми шестых спросите, они 
все это время разгружались. 
   Прапорщик стрельнул у борттехника сигаретку, прикурил, и собирался двинуть на 
другую сторону поля, где стояли две серые слоновьи туши Ми-6, окруженные 
машинами. Но тут в закрытом вертолете раздалось слабое журчание, и через секунду 
из межстворочной щели на снег потекла светло-желтая струйка. Прапорщик 
насторожился, наклонился, заглядывая под днище. 
– Вот, блин! Топливо через дренаж выбивает! – сказал борттехник, тоже наклоняясь. 
– Это все – от перепада давления… 
Прапорщик выпрямился и вздохнул: 
– Пойду на большие вертолеты схожу…А, может, он и сам уже вернулся? 
   Так щенок с чагчаранских гор транзитом через Шинданд оказался на Дальнем Востоке 
Советского Союза. 


БРОНЕБОЧКА
 
   Чагчаранские рейсы продолжали беспокоить своей опасностью. Невозможность 
адекватных ответов высокогорным корсарам из-за нехватки топлива бесила 
вертолетчиков. Однажды борт №10 забрал из Чагчарана раненых. Взлетели, 
взобрались на вершину хребта, пошли на Шинданд. Борттехник помогал доктору 
ставить капельницы – затягивал жгуты, держал руки бойцов, пытаясь компенсировать 
вибрацию, из-за которой доктор никак не мог попасть иглой в вену – на этой 
высоте трясло так, будто мчались на телеге. Вскоре началась сказываться 
разреженность воздуха – два бойца, раненных в грудь, синели и задыхались, 
выдувая розовые пузыри. На борту кислорода не было – в самом начале делались 
попытки установить три кислородных баллона в кабину для летчиков, но от этого 
быстро отказались – при попадании пули баллон, взрываясь, не оставлял никаких 
шансов. 
   Делать было нечего – раненые могли не дотянуть до госпиталя – и командир повел 
пару вниз. А там, в речных долинах их уже ждали воины джихада. Отплевываясь 
жидким огнем, кое-как ушли. Чтобы не рисковать, снова оседлали хребет Сафед Кох, 
и снова раненые начали хватать пустой воздух окровавленными ртами. Опять 
скатились с вершин, петляли по распадкам, и опять напоролись – были обстреляны 
из «буров» мирно жнущими декханами. 
   Раненых они все же довезли живыми, но этот рейс окончательно разозлил 
борттехника Ф. На следующий рейс в горы он приготовился – поставил на борт две 
обыкновенные бочки, залил их керосином, то же самое сделал и борттехник ведомого 
27-го лейтенант М. Зарядили побольше пулеметных лент, забили по шесть ракетных 
блоков. 
   В Чагчаране содержимое бочек перелили в баки, чем добавили себе почти час полета. 
Обратно летели, не торопясь, рыскали по долинам, заглядывая за каждое деревце, 
дразня чабанов и огородников мнимой беззащитностью. И враги клюнули. 
– По нам работают, – вдруг доложил ведомый. – Кажется, в попу засадили. Но вроде 
летим пока… 
   Командир тут же увел пару по руслу речки влево, за горушку. Обычно вертолеты 
уходили, не оглядываясь, только экипажи бессильно скрипели зубами. Духи, зная о 
топливных проблемах, все время стреляли в хвост. Но на этот раз все было иначе. 
– Ну, держитесь, шакалы! – сказал командир и повел машину в набор, огибая 
горушку. 
   Пара выпала из-за хребта прямо на головы не ожидавших такой подлости духов. 
Грузовик с ДШК в кузове стоял на берегу, трое бородатых, развалившись на травке, 
смеялись над трусливыми шурави. 
– На границе тучи ходят хмуро, – тихо, словно боясь спугнуть, пробормотал 
командир, переваливая вершину. 
   Духи, увидев падающих с неба пятнистых драконов, подпрыгнули, один бросился к 
кабине, двое полезли в кузов. Борттехник Ф. припечатал пальцами гашетки – что 
там останется после командирских нурсов! – очередь сорвала открытую дверцу 
машины, порубила кабину, трассеры змеями закрутились по кузову… 
– И летели наземь самураи, – заорал командир, давя на гашетку, – под напором 
стали и огня! 
   После залпа нурсов грузовик выпал обратно на землю в виде металлических и 
резиновых осадков. Они горели в отдалении друг от друга. Особенно чадило колесо, 
лежащее у самой воды. Клуб дыма уплывал вверх – пронзительно-черный пузырь на 
фоне сахарных вершин. 
– Даже если кто жив остался, – сказал командир, – добивать не будем. На всю 
оставшуюся жизнь перебздел. Отныне он – обыкновенный засранец… 
   Остаток пути экипаж пел «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят». 
И с особенным напором, со слезами гордости на глазах, заканчивали: 
– Экипаж машины боевой!!! 
А борттехник поливал близкие склоны длинными очередями. Чтобы слышали и боялись. 
   Когда прилетели, выяснилось, что в ведомого действительно попали. Из ДШК (калибр 
12,7 мм). Пуля прошила задние створки, отрикошетила от ребра жесткости, пробила 
один бок пустой бочки из-под керосина и застряла в противоположном, высунув 
смятый нос. 
   Эти пули от ДШК (даже китайского производства) обладали большой пробойной силой. 
Однажды такая болванка пробила днище вертолета, правую чашку, на которой сидел 
штурман старший лейтенант В., прошла все слои парашюта, и остановилась, 
ткнувшись горячим носом через ткань ранца в седалище старшего лейтенанта. В 
горячке боя тот не понял, что произошло, но уже на земле, увидев острый бугорок, 
и осознав, что могло быть, упал в обморок. Его привели в чувство и поднесли 
стакан спирта. После перенесенного стресса такая ударная доза даже не свалила 
летчика с ног, – только успокоила. 
   Когда пулю вынули из стенки бочки, борттехник Ф., нанизав обе дырки на луч 
своего взгляда, сказал, прищурившись: 
– А знаешь, Феликс, – она шла прямо тебе в спину. Если бы не моя бочка, 
просверлила бы эта пулька дырку тебе под орден – с закруткой на спине… 
– Если бы не твоя бочка, – сказал, поежившись, лейтенант М., – мы бы по хребту 
тихонько проползли, никуда не спускаясь, твою медь! 
– Зато теперь бояться будут. А то совсем нюх потеряли! 
И в самом деле, чагчаранский маршрут стал много спокойней. 


О ЛЮБВИ
 
1. 
   Утро. Построение в штабном дворике. Перед строем рядом с комэской стоит 
маленький опухший начальник вещевой части. Он виновато смотрит себе под ноги. 
– Товарищи офицеры! – говорит командир эскадрильи. – Мне поступила жалоба от 
наших женщин. Сегодня ночью, данный старший лейтенант вместе с двумя 
представителями дружественной нам армии «зеленых» устроил в женском модуле 
пьяный дебош. Ломился в комнаты, угрожал, словом, делал все, что в таких случаях 
полагается. Такова версия женщин. Теперь мы обязаны выслушать версию другой 
стороны. Итак, что вы, товарищ старший лейтенант, делали в два часа ночи в 
женском модуле? 
– Ин-н… – сказал начвещь и запнулся. 
– Что? Громче, чтобы все слышали! 
– Инвентаризацию проводил! 


2. 
   Однажды, придя в баню после трудового дня, летчики обнаружили в большом бассейне 
плавающий кусок ваты. Они допросили банщика, и тот сознался, что днем купались 
женщины. Возмущенные явной антисанитарией, летчики нырять в бассейн отказались, 
и ограничились после парилки малым бассейном, в котором вода была проточной. 
   О случившемся довели до сведения командира. Наутро, стоя перед строем, командир 
сказал: 
– Это действительно непорядок. Отныне назначаю женским помывочным днем четверг, 
и к утру пятницы вода в бассейне должна быть обновлена. 
– Правильно! – раздалось из строя. – А то ебутся с кем попало, а мы потом эту 
воду глотай! 
– С кем попало? – удивился командир. – А я-то, грешным делом, думал – с вами… 


3. 
   В Шинданд прибыл известный бард Р. На второй день он дал концерт, который 
проходил прямо за модулем вертолетчиков. Во время концерта певцу поступали 
записки, и он отвечал на содержащиеся в них вопросы. 
Р. озвучивает очередную записку: 
– «Спасибо, что рвете не только струны»… 
Слегка задумавшись, со смешком отвечает: 
– Пожалуйста. Рвем, а как же, чего не рвать… 
За спиной борттехника Ф. кто-то из зрителей не выдерживает: 
– Сволочь! Тут второй год не можешь кому-нибудь струны порвать, а он уже на 
второй день… 
– Да это липа! – не верит второй зритель. – Сам, небось, написал. Ну ты подумай 
– откуда у местных непорванные струны? 


4. 
   Официантка Света из летной столовой была красива. Нет, скорее великолепна. А, 
может быть, зверски хороша. Впрочем, это мнение лейтенанта Ф. разделяли далеко 
не все. Зеленые глаза, большие губы, небрежная челка, «конский хвост», узкое, 
гибкое загорелое тело, маленькая грудь, которую туго обтягивала майка, 
открывающая смуглый плоский живот – все это конечно не могло не возбуждать 
завтракающих, обедающих и ужинающих. Но далеко не все восхищались в открытую. 
Очень многие при упоминании прекрасной разносчицы блюд корчили гадкие рожи. 
Может быть, вызывающе маленькая грудь была камнем преткновения для любителей 
пышных форм, но существовала еще одна причина настороженного отношения 
большинства летного состава. Красавица была холодна к проявляемым знакам 
внимания. Однажды, когда майор Г. протянул ласковую руку к загорелому бедру 
наливающей чай Светы, она равнодушно сказала: 
– Убери руку, а не то сейчас кипятком лысину сполосну. – И слегка качнула в 
сторону майорского лица большим чайником. 
   Лейтенант Ф. боялся официантку Свету. Вернее, он боялся, что она может сказать 
ему грубое слово, и поэтому старался общаться с ней вежливо, используя 
минимальный набор слов. Заходя утром в столовую, говорил «Доброе утро» – и она 
отвечала тем же. На его «спасибо» следовало очень доброжелательное «пожалуйста» 
или «на здоровье». И этого лейтенанту хватало, чтобы надеяться, – она относится 
к нему не так, как к другим. 
   Ее усталую презрительность некоторые объясняли тем, что по слухам, Света прибыла 
в ДРА из Одессы. Якобы там она была завсекцией большого универмага, потерпела 
большую недостачу, и поэтому была вынуждена бежать сюда, на «дикий юг». 
Некоторые же предполагали, что официантка страдает от неудовлетворенности личной 
жизнью. 
– У, сука недоебанная, – говорили эти некоторые, когда, с грохотом швырнув 
тарелки на стол, она удалялась, покачивая бедрами. Особенно бесновался лейтенант 
С. (который доставал лейтенанта Ф. еще в Белогорске). 
– Да что же это такое! – кипятился он. – Как можно мотать нервы боевым летчикам, 
которые выполняют ответственную работу? Мы должны идти в бой со спокойной душой. 
А тут навинтят в столовой – аж колотит всего! Нет, пора жаловаться командиру на 
хамство отдельных официанток! 
   Однажды, когда Света с надменно поднятой головой несла поднос мимо столика, за 
которым сидел лейтенант С., он громко сказал: 
– Товарищ официантка, подайте, пожалуйста, чайник! 
Не поворачивая головы, Света сказала: 
– Возьмите на соседнем столе. 
– А я хочу, чтобы вы мне подали! – повысил голос лейтенант С. – Это ваша 
обязанность! 
   Официантка взяла полный чайник и с силой опустила его на стол. Горячий чай 
плеснул из носика на колени лейтенанта. 
– А-а-а! – закричал лейтенант и вскочил, опрокинув стул. – Что же ты, стерва, 
делаешь, а? Это ты специально! 
И тут Света, наклонившись через стол и глядя в глаза лейтенанта, тихо, но 
отчетливо сказала: 
– Да пошел ты нахуй, козел! 
– Что-о? – зашелся от ярости лейтенант. – Товарищ командир! Товарищ командир! 
   Командир эскадрильи, сидевший за командирским столом вместе с начальником штаба, 
замкомэской и замполитом, устало вздохнул: 
– Ну что вы, лейтенант, все время визжите? Что опять случилось? 
– Она меня матом послала, товарищ подполковник! 
– А что вы от меня хотите? Чтобы я вашу честь защитил? Не могу, – развел руками 
командир. – Ну, вызовите ее на дуэль, что ли… 


ЧИСТО МАШИНАЛЬНО
 
   Готовясь к неотвратимо грядущему дембелю, старшие лейтенанты поставили брагу. У 
них, на зависть другим комнатам был 40-литровый сварной куб, в котором очень 
хорошо шел процесс брожения. Технология была не раз опробована – вода, несколько 
банок вишневого джема, ложка дрожжей, резиновый шланг, отводящий газы в банку с 
водой. Получалась великолепная бордовая бражка, валившая с ног после двух кружек. 
   Близилось 3 июля – день приказа. Брага поспевала, тихо испуская крепчающие газы 
в банку и распространяя по комнате запах подкисшей вишни. И тут грянула 
очередная проверка комнат на предмет хранения спиртного и лекарств (даже 
анальгин в тумбочке был почему-то наказуем). 
   …Итак, проверяющие шли по коридору. 
– По какому коридору? – испуганно спросил старший лейтенант Л. 
– По нашему коридору! – прошипел старший лейтенант Ф., закрывая дверь. – 
Действуем по инструкции… 
   Они бросились к окну, аккуратно подняли светозащитную фольгу, открыли деревянные 
жалюзи, вытащили из-под стола куб с брагой, поставили его на подоконник, 
спрыгнули на улицу, сняли куб, поставили его под окном, забрались обратно в 
комнату и закрыли фольгу. 
Постучавшись, вошли начштаба, замполит, доктор. 
– Ну, здесь точно что-то есть, – сказал замполит, потянув носом. – Вон как 
воняет. 
– Это джем прокис, – сказал борттехник Ф. – В такой жаре даже мозги прокисают. 
Между прочим, мы уже давно требуем заменить кондиционер. Доктор, как вы можете 
выпускать нас в полеты, зная, что у нас нет элементарных условий для 
полноценного отдыха – сами посмотрите, какая температура в комнате… 
– Ладно, ладно, – поморщился начштаба, – не надо спекулировать на временных 
трудностях. Где спирт, брага? 
– Ищите, – сказал старший лейтенант Ф. и сел на кровать. 
   Тщательные поиски с заглядыванием под кровати и прощупыванием подушек ничего не 
дали. Комиссия удалилась, пообещав поймать в следующий раз. Когда шаги в 
коридоре стихли, старшие лейтенанты бросились к окну. Подняли фольгу, открыли 
жалюзи, выглянули… 
Куба с брагой не было. 
– Не понял, – сказал борттехник Ф., спрыгивая на улицу и оглядываясь. 
– Вон они, – показал борттехник Л. – Уходят, сволочи! 
   Борттехник Ф. посмотрел по указанному направлению и увидел двух солдат, бегом 
тащивших тяжелый куб. Они держали путь в сторону батальона обеспечения. 
Двое злых борттехников легко догнали тяжелогруженых солдат. 
– Стой, стрелять буду! – скомандовал борттехник Ф. 
Солдаты остановились, поставили куб на землю, обернулись, вытирая пот рукавами. 
– Ну, что, бригада – два гада, – сказал борттехник Ф. – А теперь назад с такой 
же скоростью. И что вы за люди, а? Лишь бы взять, что плохо лежит. 
– Мы же не знали, что это ваше, товарищ старший лейтенант! – виновато сказал 
солдат. – Идем, видим – бак. Взяли, понесли. Честное слово, товарищ старший 
лейтенант, чисто машинально! 


ДЕМБЕЛЬСКАЯ НОЧЬ
 
   3 июля 1987 года у старших лейтенантов-борттехников истекли два года службы. В 
Союзе вышел приказ на увольнение двухгодичников призыва 1985 года. Но здесь этот 
приказ не работал – их не могли отпустить, пока не прибудет замена. Тем не менее, 
вечером этого знаменательного дня в комнате отмечали формальное окончание срока 
службы. Нажарили консервированной картошки, открыли тушенки, добыли у «двадцатьчетвертых» 
спирта, да и своя бражка поспела. Ели, пили, веселились. 
   В час ночи открылась дверь, и в комнату заглянул майор Г. с защитным шлемом и 
автоматом в руках. 
– Празднуем? – сказал он. – Дело, конечно, нужное, но старшему лейтенанту Ф. 
через пять минут – колеса в небе. Пойдем с тобой «люстры» вешать, дембель! 
   Это означало, что где-то идет ночной бой, и нашим нужна подсветка. Предстояло 
лететь в место работы и сбрасывать САБы – световые авиабомбы на парашютах. 
– Ну вот, блядь, приплыли! – растерянно сказал старший лейтенант Ф. – Абсурд 
какой-то. Я, гражданский человек (притом пьяный!), почему-то должен садиться в 
вертолет и лететь ночью, развешивать над боем «люстры»! Надеюсь, это не 
дембельский аккорд моей судьбы вообще? 
И он ушел, попросив все не доедать и не допивать. 
   Почему-то летела пара из экипажей двух командиров звеньев – майора Божко и 
майора Г. – конечно же, не слетанных между собой. Майоры пошушукались, 
договорились о наборе высоты, о скорости и дистанции, и разошлись по машинам. 
Взлетели, пошли в набор по спирали над аэродромом. 
   Ночной полет в Афганистане отличается от идентичного в Союзе выключенными 
бортовыми огнями – никаких тебе АНО, концевых огней, проблесковых маяков – 
только один строевой огонек, невидимый с земли – желтая капелька на хвостовой 
балке, чтобы идущий правее и выше ведомый видел, где находится его ведущий. 
   Спиралью требовалось набрать три тысячи над аэродромом, и, уже по выходе из 
охраняемой зоны, продолжать набор по прямой. Машины карабкались вверх в полной 
темноте – правда, вверху были звезды, а внизу в черноте кое-где моргали красные 
звездочки костров, но это не облегчало слепой полет. 
   В наборе по спирали ведомый идет ниже ведущего метров на триста, и ведущий 
наблюдает его строевой огонек, контролируя опасное сближение. Когда высота уже 
достигла двух тысяч, ведущий сказал: 
– 532-й, что-то я вас не наблюдаю. Высоту доложите. 
– Две сто, 851-й. 
– Странно. Давай-ка мигнем друг другу, определимся. На счет «три». Раз, два, три… 
   Обе машины на мгновение включили проблесковые маяки – и каждый экипаж увидел 
красный всплеск прямо по курсу! Вертолеты шли навстречу друг другу и до 
столкновения оставались какие-то секунды. С одновременным матом командиры 
согнули ручки и развели машины в стороны. 
– Давай уже отход по заданию, – сказал ведущий. – Доберем по пути. Пристраивайся 
выше… 
И они пошли к месту работы. 
   Борттехник, представляя последствия несостоявшегося столкновения, ощущал, как 
маленькое сжавшееся сердце теряется в черных просторах его грудной клетки. Ноги 
его были мокры и холодны. Если мы вернемся, – говорил борттехник кому-то, – то я 
в тебя поверю. Я же понимаю, что ты специально отправил меня в день приказа – 
чтобы я поверил в твое чувство юмора. Уже верю. Теперь тебе нужно доставить нас 
назад, чтобы не потерять неофита… 
   Добрались до места работы, связались с землей, скорректировали курс, высоту, 
зашли на боевой, один за другим кинули по одной бомбе. Внизу вспыхнули два синих 
солнца, повисли на парашютах, заливая землю мертвенным светом. 
   Пара пошла по кругу, дожидаясь, когда бомбы погаснут, чтобы сбросить оставшиеся. 
– Вот теперь жди, пока прогорят, – сказал майор Г. – Сейчас выйдем из зоны 
засветки неба, и начнут по нам хуярить – мы такие выпуклые и яркие будем, – как 
луна! Правый, посмотри-ка, где мы бороздим – может нам в другую сторону 
закрутить? 
– Щас, только фонарик достану, – сказал правак, копаясь в портфеле. 
– Какой, нахуй, фонарик, сдурел, что ли? 
   Правак посмотрел в блистер на бледную землю, нагнулся к карте, расстеленной на 
коленях, чиркнул спичкой. Огонек вспыхнул в темной кабине как факел. 
– Да что ты, блядь тупая, делаешь?! – заорал командир. – Ослепил совсем! Теперь 
зайчики в глазах! 
– А как, по-твоему, я с картой сверюсь? – рассвирепел правак. – Я тебе кошка, 
что ли? 
   И в этот напряженный момент командир пукнул. Борттехник понял это по запаху, 
вдруг пошедшему волной от кресла командира. Обиженный правак демонстративно замахал сложенной
картой. Вдруг в наушниках раздался голос ведущего: 
– 532-й, чувствуешь, чем пахнет? 
– Чем? – испуганно спросил майор Г. 
Борттехник и правак расхохотались. 
   Они хохотали так, как никогда не хохотали. Они давились и кашляли. 
– Чем-чем! Жареным, вот чем, – сказал ведущий. – Наблюдаю, – со склона по нам 
работают. А у нас даже нурсов нет. Держись подальше от горы. 
– Понял, – сказал майор Г., и, – уже по внутренней связи: – Ну хули ржете, кони? 
Обосрались от страха и ржут теперь. 
– Это не мы! – выдавили борттехник с праваком, извиваясь от смеха. 
– А кто, я что ли? – сказал бессовестный майор Г. 
– Наверное, это ведущий! – сказал борттехник, и теперь заржали все трое. 
   Так, со смехом, и зашли на боевой. Кинули две оставшиеся бомбы, развернулись и 
пошли домой… 


ВЗАИМОЗАЧЕТ
 
   На следующий день после обеда старшие лейтенанты Ф. и М. лежали на своих 
кроватях и размышляли о своем нынешнем статусе. Раз приказ вышел – они уже 
гражданские люди. Но пока нет замены, они должны воевать. Старший лейтенант Ф. 
склонялся ко второму варианту. Борттехник М. думал иначе. 
– Они не имеют права держать нас здесь! А если нас убьют? С них же спросят – на 
каком основании у вас воевали невоенные люди? Кто, спросят, послал их на смерть 
не дрожащей рукой? 
   В это время в коридоре раздались быстрые шаги, потом царапанье по стене возле 
двери, и голос инженера прокричал: 
– А ну открывайте! – он постучал кулаком в стену. – Я знаю, вы там! – Ну, какого 
хуя закрылись! Ф., М.! – он уже начал пинать в фанерную стену ногами. 
   Старший лейтенант Ф. подошел к двери, открыл ее и увидел инженера, который, 
вбежав с солнца в темный коридор, сослепу промахнулся мимо двери и сейчас бился 
в стенку. Увидев, что дверь открылась, он метнулся в комнату. 
– А ну, давайте на стоянку, борта мыть, – командарм приезжает! 
   Борттехник Ф., вздохнув, сунул ноги в сандалеты. Борттехник М., не вставая с 
кровати, поднял голову с подушки и высоким дрожащим голосом отчеканил: 
– Я никуда не пойду! Хватит, отслужил свое! 
– Кончай хуйней маяться, Феликс! – сказал инженер. – Отрывай задницу и бегом на 
стоянку! 
   И тут старший лейтенант М. произнес свои главные, увенчавшие собой эти два года 
армии, слова, о которых спустя двадцать лет почему-то забыл. Он сказал громко и 
внятно: 
– Да пошел ты нахуй, товарищ майор! 
   Товарищ майор открыл рот, хотел что-то сказать, но передумал и, повернувшись, 
выбежал из комнаты. 
– А что он мне сделает? – сказал борттехник М., успокаивая сам себя. – Я уже в 
запасе… 
   Прошло два месяца. Замены все не было, и дембеля-борттехники летали как обычно. 
И по налету подошло время второго профилактория. Старший лейтенант Ф. сказал 
старшему лейтенанту М.: 
– А не поехать ли нам в Дурмень, чтобы в Ташкенте наведаться в штаб 40-й армии и 
узнать про замену. Вдруг про нас вообще забыли? 
   И друзья пошли к инженеру эскадрильи отпрашиваться. 
Выслушав старшего лейтенанта Ф., майор Иванов сказал: 
– Ты поезжай. А ты, Феликс, естественно, пошел нахуй! 


СУПЕРЛЕНТА
 
   Однажды летчики попросили у командира эскадрильи устроить им стрельбу из 
носового пулемета на полигоне. На боевом вылете пулеметом полностью владеет 
борттехник, тогда как командир жмет на кнопку пуска нурсов. Борттехники 
встревожились, но делать нечего – нужно выполнять приказ. А встревожиться было 
от чего – именно борттехник заряжал пулеметные ленты, и это не было простым 
делом. Зарядная машинка – мясорубка по виду: подкладывай в пасть патроны, да 
крути ручку. Только следи, чтобы патрон не перекосило – не заметишь, надавишь на 
ручку, может и шарахнуть. Да и мозоли на руках были обеспечены – тем более что 
заряжать ленты приходилось после каждого вылета. На борту держали не менее 
четырех коробок с лентами по 250 патронов. Борттехник Ф. любил, чтобы на его 
борту было восемь цинков – он ставил их рядком под скамейку. Они грели душу. 
   Перспектива полигона расстроила борттехника Ф. Он даже вначале нагло отказал 
подошедшему капитану Трудову: 
– Даже и не мечтайте! У меня ствол греется, уже плеваться стал, никакой кучности. 
Сами же в бою станете жертвой убитого вами оружия. Да и руки мои не железные – 
после ваших забав ленты заряжать! 
   Трудов пообещал после стрельбы зарядить столько, сколько истратит. Борттехник Ф. 
согласился, но на вдвое большее количество – за амортизацию пулемета, как он 
объяснил. На том и договорились. 
– Может, тебе еще и борт помыть? – съязвил напоследок обиженный капитан. 
   На полигоне борттехник установил пулемет на упор, переключил электроспуск на 
ручку управления. Капитан Трудов с правым по кличке Милый, веселясь, отстреляли 
500 патронов. Они бы могли и больше, но борттехник устал от дурацких танцев 
машины (прицеливание закрепленного пулемета производилось поворотами самого 
вертолета) и отключил командира от стрельбы, обосновав это тем, что пулемет 
перегрелся, и вообще, не нужно изматывать и злить боевое оружие бессмысленной 
стрельбой. 
На стоянке капитан Трудов сказал Милому: 
– Останешься и зарядишь 1000 патронов. Я обещал, а слово офицера, сам знаешь… 
– Нахера мне такие стрельбы, – расстроился Милый. – Он обещал, а я крути! 
   Борттехник зажал струбцину машинки и открыл три цинка патронов – простые, 
бронебойные, трассирующие. Потом достал со створок пустую ленту на 1000 патронов, 
которую он собрал из четырех стандартных. Эти стандартные кончались всегда 
неожиданно и в самый неподходящий момент, поэтому борттехник решил создать 
суперленту. 
   Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и 
расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские 
руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, 
разглядывая свежие мозоли: 
– Лучше бы я из автомата через блистерок – милое дело… 
   Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку 
она не лезла – борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами 
уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не 
надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь 
коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот, и попытался опустить его 
под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное 
ему место. И ничего поделать было нельзя – мешало переплетение труб станины. 
Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, 
грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на 
относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно 
подаваться в замковую часть пулемета. «Как-нибудь и отсюда постреляю» – подумал 
он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт. 
   Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного 
капитана (может, он был танкистом, артиллеристом, или из какого другого рода 
войск, но все нелетчики – кроме моряков – были для летчиков пехотой). 
– Возьмите, мужики! – попросил смиренно капитан. – Все, баста, моей войне конец 
– заменился! Уже третий день пью – а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как 
говно в проруби – хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить…– 
и он протянул командиру бутыль спирта. 
Конечно, его взяли. 
   Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись 
пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная 
тишина. 
– Что-то порохом пахнет, – потянул ноздрями командир. 
   Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты 
порохового дыма просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, 
резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, 
среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но 
поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал. 
– Ты что сделал, козел?! – сказал борттехник, еще не осознавая масштабов 
случившегося. 
Капитан повернулся на бок, поднял голову: 
– А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! – я всю дорогу из него 
херачил! Не смотри на меня зверем – прощался я, понимаешь?! С этой долбаной 
страной, с этой войной прощался – чтобы помнили суки! 
   Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и 
спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевший следом чемодан и побежал по 
дороге, не оглядываясь. 
Он бежал на Родину. 
   Экипаж проводил его недобрыми взглядами, – теперь борт №10 на промежутке Герат-Турагунди 
зарекомендовал себя как беспредельщик. 
– Надеюсь, этот долбоеб просто так стрелял, не прицельно, – вздохнул командир. 
   Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный 
капитаном маршрут. 
…А свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга. 


ПРЕДСКАЗАНИЯ
 
1. 
– А знаешь, Фрол, – сказал старший лейтенант Бахарев, обнимая борттехника Ф. за 
плечи. – Оставайся-ка ты в армии. Ты уже понял, какая веселая служба у нас – что 
тебе на гражданке делать? На завод идти? 
– Да года через три армии-то не будет, – сказал лейтенант Ф., не задумываясь. – 
Или сократят ее раз в пять. Перестройка там… 


2. 
   Лейтенант Л., узнав, что на войне легко вступить в партию, засуетился. Начал 
собирать характеристики и учить Устав и материалы последнего Пленума ЦК. 
– Зачем тебе это? – спросил его лейтенант Ф. – Хочешь умереть коммунистом? 
– Типун тебе на язык! Быстрее вырасту, может, директором завода стану. Будучи 
членом партии, легче бороться за переустройство общества… 
– Да через три года и партии-то не будет, – сказал лейтенант Ф. 
– Ты еще скажи, Союза не будет! – загоготал лейтенант Л. 
Но это было слишком сильное предположение даже для пессимиста Ф. 


СТАРШИЙ ТОВАРИЩ
 
   Утро 20 августа 1987 года. Вчера День авиации плавно перешел в ее ночь. 
Построение проходит не в штабном дворике, как обычно, а на большом плацу. Все – 
с тяжелого похмелья, кое-кто просто пьян, поскольку праздновал до утра. Перед 
строем – командир эскадрильи и незнакомый полковник – судя по нашитым на 
новенький комбинезон погонам – из Ташкента или из Москвы. Вчера вечером на 
праздничных танцах в клубном ангаре этот полковник, переодетый в штатское, 
пытался пригласить на танец одну из госпитальных женщин. Два уже прилично 
выпивших старших лейтенанта, заметив бледного штатского, доходчиво, с помощью 
мата объяснили ему, что здесь – не его территория. 
Теперь была прямо противоположная ситуация. 
– Вчера, – сказал полковник, – двое молодых людей вели себя, мягко говоря, как 
скоты. Я думаю, сегодня у них хватит смелости, чтобы выйти сюда, и извиниться 
перед товарищами за то, что они опозорили звание советского офицера. 
   Помявшись, лейтенанты вышли. Отдав честь начальству, они повернулись к строю, и 
все увидели их испуганно-благочестивые лица. 
– Еще вчера, – продолжал полковник, – я хотел отправить их авианаводчиками на 
Саланг. Но имею ли я право так запросто решать судьбу молодых летчиков, членов 
коллектива? Ведь именно коллектив должен воспитывать, помогать становлению 
характера, поддерживать, указывать на ошибки. И главную роль в воспитательном 
процессе играют старшие товарищи. Кто командир звена у этих офицеров? 
   Командиром звена был майор Божко. Сейчас он стоял во втором ряду строя, рядом с 
борттехником Ф. 
– Я! – сказал он, стукнул впередистоящего по плечу и вышел из строя. Отдал честь, 
развернулся через правое плечо и попытался замереть по стойке смирно. Но это ему 
никак не удавалось – он все время переступал ногами, находясь в процессе 
перманентного падения. Все увидели, что майор очень устал, – говоря языком 
протокола, он находился в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. 
– Та-ак! – сказал полковник, подходя к майору сзади и заглядывая сбоку в его 
обиженное лицо. – Вот, значит, они какие, эти старшие товарищи! Вы сами строй 
найдете, или вас проводить, товарищ майор? 


СНАЙПЕР
 
   Майор Божко, еще в Магдагачах, будучи капитаном, говорил молодым борттехникам, 
что летчик может летать, если он может сидеть. То же самое он повторил однажды, 
явившись на вылет в нетрезвом состоянии. 
– Не ссы, Хлор, – сказал он, поднимаясь в кабину. – Сейчас ты увидишь то, чего 
никогда еще не видел. 
– Имеете в виду мою смерть, товарищ майор? – холодно спросил борттехник Ф. 
– Ой, да ладно тебе, – пробормотал командир, регулируя высоту кресла под свой 
малый рост. 
– А что «ладно»? – злобно сказал борттехник. – Рэмбо вон еще за ручку может 
схватиться, а я, извините, пассажир, – мне за что прикажете хвататься – за яйца? 
– Вот давай слетаем, а потом уже и пизди, – сказал примирительно командир, 
шмыгая красным носом. 
– Если оно будет, это «потом», – проворчал борттехник, но на запуск все-таки 
нажал. 
   Майор вел машину хотя и чересчур резво, но уверенно, огибая рельеф местности – 
радиовысотомер, поставленный на высоту в пять метров ни разу не пикнул (предупреждение, 
что вертолет опустился ниже выставленной отметки). Летели мимо разрушенного 
кишлака. На всякий случай борттехник послал в дувал пулеметную очередь, отломил 
от глиняного забора кусок. Божко оживился. 
– А вот смотри, что умеет старый пьяный летчик, – сказал он. 
Машина вошла в разворот. Даже не делая горку, и еще не выйдя из крена, командир, 
со словами «видишь вон ту форточку?», выпустил по кишлаку одну ракету. 
   До указанной «форточки» – отверстия в стене, в которое с трудом пролезла бы 
голова, – было больше ста метров. Пущенный майором эрэс вошел точно в отверстие 
и канул. Через секунду домик вспучило от внутреннего взрыва, он провалился 
внутрь, выбросив струи черного дыма. 
– Ну, Степаныч, ты снайпер! – восторженно сказал Рэмбо. 
– Я, конечно, снайпер, – важно сказал командир. – Но не настолько же! Учтите, 
товарищи старшие авиалейтенанты, – так стрелять может только пьяный летчик! 


ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ
 
   Три существа нравились лейтенанту Ф. в замкнутом мире войны – хмурая 
презрительная официантка Света, пес Угрюмый, и собственный вертолет за номером 
10. Все трое были красивы и независимы. Большой, с мускулистым львиным телом, 
Угрюмый ходил за Светой по пятам, лежал у ее ног, когда она сидела на крыльце 
женского модуля. Может, он привязался к ней потому, что она его кормила – но 
лейтенанту Ф. эта странная пара казалась героями древнего мифа – богиня войны и 
ее могучий верный слуга. А вертолет был драконом (судя по округлостям тела и 
глазастости – самкой), служившим борттехнику Ф. верой и правдой. «Она очень 
красива, – писал борттехник Ф. в одном из писем. – Ее полет нежен, от его 
изгибов все замирает внутри. В звуке ее двигателей собраны все гармоники мира, а 
значит, и вся его музыка – нужно только услышать ее. Керосин ее светло-желт и 
прозрачен, как (вымарано)… А ее гидравлическая жидкость имеет цвет и запах 
клюквенного морса. Именно эта машина – с ее выпуклыми задними створками, с 
закопченными, забрызганными смазкой капотами, с узкими гибкими лопастями, 
длинным хвостом, с ее ревущей скоростью и шквальным огнем – воплощает для меня и 
Эрос и Танатос моей войны». 
   При всем кажущемся родстве двух пар, лейтенант Ф. никогда не предпринимал 
попыток к сближению со Светой – только иногда утром говорил Угрюмому, 
ночевавшему в коридоре летного модуля (в женский на ночь его не пускали): «Передавай 
привет хозяйке». Может быть, он не хотел разрушать созданную воображением тайну, 
а, может, просто боялся, что его пошлют вслед за тем же лейтенантом С. Однако 
втайне фаталист Ф. надеялся на судьбу, и она, уже в конце его войны, свела 
дорожки борттехника Ф. и официантки Светы. Случилось это так. 
   Однажды утром, после снятия пробы свежей браги, борттехник Ф. пошел на стоянку 
через бассейн. Окунувшись и, тем самым, придав телу некоторую бодрость, он 
поднимался на аэродром по дороге, ведущей мимо крыльца женского модуля. Было 
раннее утро, небо только розовело, ночная прохлада еще лежала на дороге, и пыль 
была влажной от росы. Пахло свежестью. 
   На скамейке возле двери сидела Света. Она курила, накинув на плечи камуфляжную 
летную демисезонку (чья? – без ревности подумал борттехник). Проходя мимо, 
борттехник замедлил и без того медленный шаг. Он был еще слегка пьян, поэтому 
остановился и сказал: 
– Доброе утро, Света! 
– Доброе утро… – она посмотрела на него и, слегка улыбаясь, спросила: – А что 
это у вас волосы мокрые? Под дождь попали? 
   И они засмеялись этому нереальному здесь дождю. 
– Люблю купаться по утрам, – сказал он, окончательно смелея. – А знаете, я 
сейчас лечу в Фарах. Если вам нужно что-нибудь – ну там продать или купить, 
скажите. 
– Если только телевизор, – сказала она просто. – Продадите мой маленький 
телевизор? 
   Он кивнул, и она вынесла в сумке из перкаля маленький «Электрон» – точно такой 
же стоял у борттехника Ф. в комнате, и борттехник собирался сбыть его перед 
самой заменой. 
Он взял сумку из ее рук. Он даже коснулся ее пальцев своими – невзначай. 
– Как получится, ладно? – сказала она. – Не торгуйтесь там. 
И он пошел на стоянку. Обернулся, помахал рукой. И она помахала ему. 
   Утро было прохладным, пустынным, и пахло почти как на Дальнем Востоке после 
дождя. 
   Борттехник шел к вертолету, улыбаясь, – он хотел, чтобы предстоящий полет был 
очень-очень долгим, – например, вокруг всего Афганистана, огибая войну где-нибудь 
на 5-6 тысячах метров, над снежными вершинами, с включенной печкой – теплая 
кабина и морозный салон – чтобы спокойно вспоминать это, такое уже далекое, утро… 
   …Когда прилетели в Фарах, горы плыли в жарком мареве. Пока ждали «тойоту» с 
советником, борттехник Ф. с праваком Милым продали подручным полковника Саттара 
(начальника Фарахского аэропорта, брат которого был в банде) десять банок 
югославского конфитюра, попили с Саттаром чай. Увидев телевизор, полковник 
предложил купить его за пять тысяч. Борттехник Ф. отказался – он знал, что в 
городе продаст его за шесть с половиной. 
– Не продашь, – сказал Саттар. 
– Посмотрим, – пожал плечами борттехник. 
«Тойота» оставила борттехника Ф. и Милого на центральной улице Фараха и уехала. 
– Сначала продадим мои конфеты, – сказал Милый, – а потом поторгуемся за твой 
телевизор. 
   Конфеты из огромной сумки у Милого забрали прямо на перекрестке. Пока покупатели 
перегружали товар из сумки в свою тележку, подошли двое мальчишек, покрутились, 
прося бакшиш, потом схватили с телевизора, который борттехник поставил у ног, 
полиэтиленовый пакет с документами, запасными предохранителями и шнуром питания, 
и бросились бежать. 
– Их только пуля догонит, – сказал борттехник, глядя, как мальчишки исчезают 
вдали. Расстроившись, он даже понарошку прицелился из автомата. Покупатели 
заволновались, быстро заговорили, но никто не двинулся с места. «Кончай», – 
прошипел Милый, и, скорчив улыбку, сказал: 
– Он шутит! Шу-тит! Ха-ха-ха, понимаете? 
   Потом они долго бродили по Фараху, предлагая телевизор без шнура. Его никто не 
хотел брать. Качали головами, махали руками. Уговоры найти бачат, укравших шнур, 
не действовали. 
– Понимаешь, Милый, – грустно говорил борттехник Ф. – Меня попросили, а я все 
испортил – теперь этот телевизор только выбросить. 
– Не ссы, прорвемся, – отвечал Милый, весь мокрый от жары. – Русские не сдаются! 
   Наконец, один дуканщик спросил, работает ли телевизор от автомобильного 
аккумулятора, и, получив от Милого горячий утвердительный ответ, купил его за 
четыре тысячи. 
– И то дело, – сказал Милый. – Но теперь пора сматываться, пока этот 
автолюбитель не попробовал его включить. 
   И они торопливо пошли к резиденции советников, где их уже ждал экипаж ведомого. 
Вечером, борттехник Ф. прибавив к вырученным четырем тысячам свои три, пошел 
отдавать деньги. Волнуясь, постучал в дверь комнаты. Открыла Света, улыбнулась, 
пригласила войти. 
   Она была в белом кимоно с журавлями. Комната на двоих, занавески перед кроватями, 
столик, накрытый скатертью, мягкий свет двух настенных бра – и 
головокружительный запах чистого жилья, в котором обитает женщина. 
   Борттехник был поражен контрастом между этой комнатой и той семиместной казармой, 
в которой он пребывал уже год. Совсем другой мир хлынул в душу, размягчая ее, и 
борттехник понял, что, живя здесь, он не смог бы воевать. 
Отдал деньги. Света поблагодарила, не глядя, положила их на тумбочку, и сказала: 
– Попьете с нами чаю? Мы как раз собирались… 
Из-за перегородки, отделяющей кухню от комнаты, вышла ее соседка по комнате – 
тоже официантка – с чашками в руках, лукаво поздоровалась с гостем. 
– Спасибо, – сказал он, собираясь согласиться, и неожиданно для себя проговорил: 
– Как-нибудь в следующий раз. – И тут же соврал: – Я сейчас в наряде, нужно 
стоянку сдавать караулу… 
   Они тепло попрощались. «Будем ждать», – сказали женщины, и он обещал прямо 
завтра… 
   Он очень боялся этого завтра, и, видимо почуяв испарения его трусливой души, бог 
назавтра прислал борт на Ташкент, на котором старший лейтенант Ф. убыл в свой 
второй профилакторий. Когда прилетел обратно, Светы в столовой не было – вчера 
улетела в отпуск, сообщила ее соседка. 
А еще через неделю старший лейтенант Ф. заменился. 
   Так, едва начавшись, закончилась эта история. И все ее вероятные продолжения 
навсегда остались тайной для борттехника Ф. Что, в общем, его до сих пор радует. 
P.S. Это не совсем правдивая история. Но, когда она писалась, автор не знал, что 
решится на иной вариант… 


ВОЙНА
 
(лирическая зарисовка) 
   …Если выбирать из картотеки воспоминаний картинку, которая вмещает в себя все – 
старший лейтенант Ф. выбрал бы вот эту: 
   Ночь. Они только что прилетели. Борттехник заправил машину, закрыл и опечатал 
дверь. На полу грузовой кабины осталось много крови, но мыть сейчас, в темноте, 
он не хочет. Завтра утром, когда он откроет дверь, из вертолета вырвется черный 
гудящий рой мух, собравшихся на запекшуюся кровь. Тогда он подгонит водовозку и, 
как следует, щеткой, помоет пол. 
   А сейчас он идет домой. Небо усыпано крупными звездами, земля еще дышит теплом, 
но в воздухе уже чувствуется ночная прохлада. Борттехник расстегивает куртку 
комбинезона, подставляя горячую грудь легкому ветерку. Он устал – земля еще 
качается под ногами после долгого полета. Держа автомат в безвольно опущенной 
руке, он почти волочит его по земле. Курит, зажав сигарету зубами. 
   Где-то рядом, на углу ангара, вздыхает и позвякивает, как лошадь, невидимый 
часовой. 
   Борттехник сворачивает со стоянки, выходит через калитку на тропинку. Справа – 
большой железнодорожный контейнер. Ветерок доносит запах карболки, в щель 
приоткрытой двери пробивается желтый свет, слышен смех. Там – женский туалет 
Борттехник прислушивается, улыбаясь. 
   Постояв немного, он идет дальше, раскачивая автомат за ремень. Поднимает голову, 
смотрит на мохнатые ван-гоговские звезды, видит, как между ними красным 
пунктиром прорастает вверх трассирующая очередь. Потом доносится ее далекое та-та, 
та-та-та. 
   Вдруг что-то ухает за взлетной полосой, под ногами дергается земля, в ночном 
небе с шелестом проносится невидимка, туго бьет в грудь западных гор, – и снова 
тишина. 
   Скрип железной двери за спиной, шорох легких ног, опять смех, – и тишина… 
   Ночь, звезды, огонек сигареты – и огромная война ворочается, вздыхает во сне. 
   Война, которая всегда с тобой… 


10 марта – 7 апреля 2005 года.
 
БОРТЖУРНАЛ № 57-22-10 - ФОТОГРАФИИ >>> 




















НИЧЬЯ 
Им посвящается
 
   Действующие лица: некий майор, некий борттехник, и она. Место действия: 
окрестности древнего Сабзавара. Любые совпадения главных героев с прототипами 
случайны. 


1. 
   …Предупреждая раздражение, сразу сообщаю – это очень длинная история. И еще: 
заголовок, проставленный сверху, несмотря на его истинность, все же – маскировка. 
Настоящее название лежит на самом дне этого длинного текста. Потому что понятным 
оно станет только после прочтения, и уже не сможет внести смятение в умы 
целомудренных читателей. 
   «У вас есть что-нибудь объемное? – спросил один петербургский издатель. – Роман 
нужен, что мне делать с вашими рассказами?». Господи, да конечно есть! – 
уверенно солгал автор. Вечером он сел в поезд «Петербург – Уфа» и за ночь, лежа 
на боковой возле туалета, спускаясь временами, чтобы прикрыть ноги юной 
незнакомке, спящей на нижней полке купе (иначе вдохновение как-то мучительно 
твердеет), и выходя в тамбур перекурить – вот за эту полную перестуков, ветра, 
летящих влажных огней, этих тонких коленок и сбившейся простыни со штампом – за 
одну из прекраснейших ночей в жизни он написал весь роман. Закорючками на пяти 
листочках. Будь в его распоряжении полярная ночь, он вышел бы на ночной перрон с 
пачкой исписанных убористым почерком листов. Но широты не те, слишком низкие 
широты… 
   Прошел год, издатель устал ждать и забыл об авторе. Автор же все тянул, не 
решался, все точил и грыз перья до их полного исчезновения. Он решил взбодрить 
свою память и написал Бортжурнал – для разминки. Но Бортжурнал вырос кустом 
сухих историй, а весь живой сок, который жадина приберегал на роман, остался 
нерастраченным… Теперь автору терять нечего. Черт с ним, с издателем, бог с ним, 
с романом. Он открывает заветную бутылочку и выливает ее содержимое – самую 
главную историю – под кустик историй о борттехнике. И если в результате 
распустится цветок, то это и будет настоящее заглавие – три главных слова в 
самом конце. 
   Ноябрь уж на дворе, а снега все нет. Только туман. Какое совпадение – выдыхая 
струю дыма в туман, удивляется автор, – в то же самое время они и отправлялись. 
В Приамурье все еще не было снега, еще бегали по уже льдистым, хрустящим 
стоянкам борттехники в лоснящихся демисезонках, воруя друг у друга клювастые 
масленки и мятые ведра – шел перевод бортов на зимние масла. «Быстро, быстро! – 
дыша духами и туманами, кричал мелькающий тут и там инженер, – белые мухи на 
носу, а вы все телитесь, еб вашу мать!». А над всем этим крякали и курлыкали 
улетающие на юг последние птицы… 
   На этом месте обрыв пленки – и мы, как утки, внезапно снявшись с холодающей 
родины, с ее подмерзающих озер, с ее хромоногих стремянок, отправляемся в жаркие 
страны – как положено, качнув крыльями над родным аэродромом. 
   А это уже аэродром в Возжаевке. Целый день ожидания в битком набитом 
эскадрильском домике – а в тюрьме сейчас макароны дают! – и голова трещит от 
сизого табачного воздуха, но! – под вечер, белой штриховкой по синим сумеркам, 
шурша по крыше – снег! И перед глазами высыпавших на внезапно белую улицу, 
сквозь колышущуюся снежную тюль, в свете прожектора – выплывает громадный, как 
китовый плавник, киль «горбатого»… 
   Крики, суета – погрузка! Беготня на встречных курсах с сигаретами в зубах, с 
сумками и чемоданами в руках, команда «Всем оправится, лететь долго, туалет 
теперь только в Кемерово!». Кто куда, расстегиваясь, – ну, что, старшой, окропим 
снежок напоследок? Типун тебе, – напоследок! – крайний раз, он не последний! 
Расписались по белому – службу сдал! 
   И грузятся, грузятся, вереницей ползут муравьями со скарбом по лестнице-стремянке, 
исчезают в двери. Аппарель коллеги не открывают – не танки грузим, да и салон 
выстудим, – не баре, чай, по лесенке, по лесенке… Замешательство в очереди, мимо 
пронесся незнакомый пока подполковник с криком: «Ах, ты, ссука, ублевал мне всю 
шинель! Все, нах, на родине остается, отвоевал!». И ведут шаткого капитана прочь 
– как на расстрел – под руки с опущенной головой, без шапки, снег на плечах. «А 
если кто в полете ужрется – останется на границе, южные рубежи сторожить!». 
   «Ил» ровно идет во тьме, в морозной глубине неба как субмарина. Осиным роем 
гудят в голове двигатели – час, второй, третий… Посреди салона, во всю длину – 
горный хребет багажа. По обеим сторонам – два воинства, играют в карты, шеш-беш, 
шахматы, пьют с оглядкой на кабину, где окопалось начальство, курят в рукав, 
бродят вдоль, пристраиваются на такелажных сетях, кемарят по очереди. Так и 
летим – часов десять, с перерывом на кемеровские туалеты, – в Узбекистан. 
   Декабрь. В Союзе – глубокая зима, поземки распускают седые косы по взлетным 
полосам, оплетают унты идущих, а здесь, на самом ее краю – поздняя солнечная 
осень. Сухую соленую землю солнце кроет ажурной тенью голых веток. В саду 
эмирского дворца важно гуляют неизменные фазаны, бассейн гарема полон 
тысячелетних теней, играющих царским яблоком, с бухарских медресе осыпается 
голубая эмаль – так трескается и осыпается древнее небо. Воздух прозрачен, на 
солнце тепло, в тени охватывает резкий холод, – в парном небесном омуте бьют 
ледяные родники. 
   Старые зинданы с молодыми экскурсоводками, памятник Ходже Насреддину на ослике, 
памятник генералиссимусу в сапогах, водкопитие под пельмени у изразцовой печной 
стенки забегаловки, торт «Сказка», девочки-узбечки (смуглые попки в шрамах – бай 
бил, бил!), – но деньги уже на нуле, впереди таможенная декларация – и 
возвращение в свою казарму, бывшую конюшню конницы Фрунзе. 
   В промежутках – непрерывные полеты и учеба. Горы, пустыня, «коробочка», пустыня, 
горы… Класс, указка, разрез двигателя ТВ3-117МТ – сердца эмтэшки – нет 
конструкции удивительней, чем авиационный двигатель, но как хочется спать… 
   Самая главная радость – конечно, летная столовая. Поджарые официантки разносят 
поджаристые куски пахучей баранины. Ссучья (а как еще подчеркнуть эту прелесть?) 
худоба женщин в сочетании с этим едким горячим запахом и холодным солнцем на 
столах и белых передниках возбуждают зверское ощущение жизни, какое бывает 
только осенью или перед смертью. Наш борттехник похож на задумчивого волка. Он 
ест мясо, обгрызает тонкие, словно вынутые у щедрых официанток, ребрышки и 
думает сразу о многом. Взгляд его рассеян, обретая осмысленность лишь при 
появлении в поле зрения белого фартука. Доктора Фрейд и Фромм записывают в 
анамнезе, что именно с этого момента у мальчика возникло притяжение к 
официанткам и проводницам – главным персонажам прекрасных мгновений, возникающих 
на пути от и до… 
   А вот и завязка истории – по вечерам в казарме идет шахматный турнир. К встрече 
в финале уверенно пришли двое – «западный» майор с «двадцатьчетверок» и «восточный» 
борттехник с «восьмерок». Майор темноволос, голубоглаз и смугл – еще не сошел 
загар от прошлой командировки. Играя белыми, он выбрал свой излюбленный и до сих 
пор безотказный королевский гамбит. В его исполнении жертва пешки на втором ходу 
неизбежно оборачивалась стремительной кровавой расправой над фигурами противника. 
Но сейчас второй ход черных – С-е7!? – заставляет майора задуматься. Он держит 
руку над доской, не решаясь ответить быстро. 
– На понт берешь, лейтенант? – спрашивает задумчиво, глянув исподлобья. 
– На него родимого, – честно отвечает борттехник. Он и сам не знает, корректна 
ли его находка, – несколько вариантов он, конечно же, просчитал, но в основном 
полагается на неожиданность. Ему кажется, что черные уже со второго хода 
переходят в контратаку, которую не так просто нейтрализовать. 
   Партия длится уже несколько часов, никто не идет на ужин. Каждые полчаса 
соперники выходят на крыльцо перекурить. Половина казармы остается у доски, 
анализируя позицию, половина вытекает вместе с игроками на улицу под звездное 
небо. Игроки курят, – сдерживая возбуждение, дружелюбно обмениваются 
неиспользованными вариантами. Обоих пробирает внутренняя дрожь, смотрят друг на 
друга мельком, словно невзначай, – они удивлены встречей с достойным противником 
и похожи на влюбленных в самом начале пути. 
   Идет эндшпиль, полный тонких маневров. Лейтенант счастлив таким невероятным 
пониманием позиции – на каждый его ход (он парирует и угрожает одновременно) 
майор откликается таким же. Закрытая позиция почти не меняется, белые и черные 
замерли друг против друга как два самурая – передвижения фигур означают всего 
лишь дыхание позиции, биение двух сердец… 
   Партия заканчивается глубоко за полночь, когда казарма, не выдержав затянувшейся 
непонятности, разбредается по койкам и засыпает. Двое доигрывают уже в коридоре 
на табуретке под тусклой лампочкой. Лейтенантский король все же преграждает путь 
проходной пешке майора. Ничья. 
   Звезды бледнеют. Наступает крайнее утро в Союзе. 


2. 
   Это всегда начинается одинаково. Заход на посадку прямо на стоянку, – привычная 
тряска на снижении, машина по-птичьи приседает в воздухе, касается двумя точками 
ребристого железа настила, опускает нос, разворачивается на месте, покачиваясь. 
Как хорошо пахнет! – красным закатом, пылью, горячим железом, керосином, порохом 
– дыши, дыши, вдруг все опять исчезнет! Быстрым шагом он идет к модулю напрямик, 
подлезая под колючкой, провисшей меж покосившихся столбов, пересекая вечерний 
плац между модулями, уже бегом мимо крыльца оружейки… Сколько лет прошло, а 
здесь ничего не изменилось! Навстречу: «А ты кто?». «Конь в пальто! Ребята, 
езжайте домой, снова мы работаем!». Сейчас только брошу вещи в свою комнату – и 
на ужин, наверное, уже все наши собрались! 
   И от такого счастья – вернулся! – он просыпается и недоуменно таращится в 
незнакомую темноту – где все, ведь только что... А обратно уже никак не нырнуть 
– твердость прошлого бетонна. Но если не открывать глаза, можно ненадолго 
продлить, представляя, что, протянув руку к изголовью, нащупаешь часы с десятком 
мелодий, одна из которых пиликает сейчас на самых тонких струнах твоей сонной 
души. Всего четыре утра, но пора вставать. Снова начинается день, который длится 
уже много лет… 
   Перед восходом здесь так тихо, что скрежет песка под ногами отдается эхом в 
дальних горах. Взяв оружие, борттехник, зевая, идет на стоянку. Спотыкаясь в 
кромешной тьме и матерясь, он нашаривает руками проход в ограждении из колючей 
проволоки (если промахнуться и войти в колючку, можно повалить весь шаткий ряд 
столбов, не говоря уже о царапинах и порванном комбезе), двигается правым крюком, 
чтобы не упасть в невидимый окоп между ним и его машиной. Открывает дверь – 
нутро вертолета дышит вчерашним жаром – привычным виртуозно-кривым движением 
ставит стремянку, поднимается в салон. Сзади уже слышны голоса летчиков – АНО 
быстрей включай, ни хера не видно, где ты там! 
   Молочно светят плафоны, в черных стеклах отражается кабина. Сумрачный двойник 
поднимает руки, пальцы привычно пробегают по клавиатуре приборной доски. Машина 
просыпается: загораются зеленые транспаранты, жужжат насосы, щелкают реле за 
панелями, еще ночной ветерок задувает в открытые блистера, запах влажной от росы 
пыли смешивается с сигаретным дымом. Прорвался в спящий эфир гнусавый выкрик 
речевого информатора, и ударом по тумблеру борттехник оборвал его. 
   Свист первого двигателя вплетается в гудение турбоагрегата, перекрывает его – 
лопасти тронулись и заскользили, набирая скорость. Вертолет раскачивается, жуя 
резину, размах колебаний уже становится опасным, но рев усиливается, лопасти 
сливаются в стеклянный, огненно очерченный диск, и болтанка сворачивается. 
Машина лишь мелко дрожит под бешеным вихрем винта, нетерпеливо ожидая приказа. 
Легкое движение ручки – и она плавно встала на пуанты, загарцевала, звеняще 
легка, едва касаясь колесами земли. 
   …Гаснут лампы, и за окнами обнажается серая вода рассвета. Они уходят в столовую, 
и ненаигравшаяся машина жалобно потрескивает вслед остывающими лопатками турбин. 
Потерпи, милая, – это всего лишь пробный запуск, пробуждение – после завтрака мы 
дадим тебе волю. 
   Огромный ангар летной столовой – три ряда четырехместных столиков, под потолком 
гудят кондиционеры. Все еще спят, только два экипажа, идущие на свободную охоту, 
тихо входят в гулкий пустой ангар, как в утренний храм, рассаживаются за два 
средних столика, повесив автоматы на спинки стульев. Нас мало, и официантки еще 
не устали, они добры и приветливы, они еще видят наши лица, разговаривают с нами, 
шутят и смеются, касаясь мягкими ладонями наших плеч и голов. Это не ангар 
столовой в чужой стране, а утренняя кухня, где мужикам накрывают на стол их 
теплые со сна любовницы, провожая в дорогу. 
– Схожу за чаем – говорит, поднимаясь, борттехник. Сердце его колотится. Он 
заходит за кулисы и встречает… Но, уворачиваясь от его рук: «Здесь нельзя, 
увидят, не задерживайся, – вручая чайник и подталкивая к выходу. – После обеда 
жди…». 
   Взлетели азимутом на север, прошли над кишлаком. На плоских крышах еще спали 
люди, – проснувшись от налетевшего грохота, они хватали ожившие одеяла и держали, 
пока цепкий ветер не улетел дальше. Во дворах метались ослы, вытянув морды 
трубой и взбрыкивая задними ногами. 
   Битым стеклом вспыхнула речка, мягко вильнул мелкий каньон, и вертолеты 
вырвались в пустыню, пуская вскачь трехтысячеголовые табуны своих сил. Они 
стелились над землей парой гончих, и рядом, не отставая, летели трепещущие 
голубым шелком тени. Ветер врывался в открытые блистера и гулял по кабине, 
встающее солнце скачками неслось по изломанной вершине хребта. У подножия гор 
вилась белая река бетонки – вдруг отклонившись, она выбежала в пустыню и 
устремилась вперед, к встающим на горизонте скальным воротам. Одиноким жуком 
полз по дороге цветастый автобус, – завидев летящую навстречу пару, жук 
прикинулся мертвым, – и, поддаваясь всегдашнему соблазну, вертолеты снизились, 
прижимаясь к дороге, касаясь бетона шнурами заземления, сравнялись с автобусом в 
росте и перепрыгнули его по очереди. 
   Уходя от дороги в пустыню, спросим: разве они летели? Скажем так: земля, 
тронувшись у горизонта, сливалась под ногами в тугой, головокружительно гудящий 
пучок песчаных струн (мелькнула басовая булыжника), и только ветер в лицо через 
осколочную дырку в лобовом стекле, легкая тряска от дисбаланса лопастей да 
перегрузки на виражах говорили, что это их полет – а иначе сознание не вынесет 
жуткого движения сорвавшейся с места неуправляемой планеты, водопада земли и 
неба, который рушился навстречу. А гул двигателей позволяет подобрать любую 
музыку – только задайте канву мелодии и ритма, и ваш мозг сам соберет из этой 
бездонной коллекции гармоник все необходимое – конечно же, могучее, классическое 
– например, заигранный сегодня «Шторм» – но, как понимает автор, тогда двигатели 
исполняли именно его! Я не удивлюсь, если окажется, что Вивальди вывозил на 
вертолете сам дьявол – так отчетлив и несомненен звук лопастей, свист уходящих 
нурсов, и взрывы! Это невероятно! – думает ошеломленный автор, снимая наушники. 
   А чего стоит слалом между холмов, когда машина скользит змейкой, лопасти рубят 
воздух у самых склонов, стригут траву и гонят вверх камни. Пока вертолет петляет 
по распадкам, его можно только услышать, но и звук обманчив, – холмы размножают 
его, скрывая истинное направление, и если случится встреча, у вертолета будет 
первый ход и лишний темп. Такие встречи в этих лабиринтах бывали не раз, – из-за 
поворота прямо в лоб выскакивали люди с оружием, уже встревоженные нарастающим 
со всех сторон шумом винтов, – выскакивали и столбенели перед ревущим, бликующим 
стеклами чудовищем, которое неслось на них на высоте их роста, – и так, столбами, 
не пытаясь поднять оружие, валились ничком, чтобы не получить прямой в голову 
резиновым кулаком шасси, чтобы не быть размазанными по голубому днищу, как 
воробьи. Они валились, а борттехник уже стрелял, зная, что иначе пули вопьются в 
беззащитный тыл машины, и последствия слепоудачного попадания в одно из 
сухожилий вертолета будут ужасны в безманевренной тесноте холмов (самое легкое: 
кабина, хрупко и слизисто чмокнув, как брошенное в стену яйцо, с лету врезается 
в не успевший отпрыгнуть бугор). Интеллигентская привычка не бить в морду первым 
сошла на нет сразу же после первого удивления – ну ни хера себе, мы же не 
трогали тебя, урод! 
   Кстати, о местных жителях. Люди здесь смуглы, красивы и воинственны. Время 
ползет песчаным барханом, и скучающие племена, чтобы хоть как-то разнообразить 
свое бытие, иногда нападают друг на друга. Они рады, когда к ним приходит 
большая война – как большая вода, – это желанный гость в стране вечного покоя. 
Здесь проявляется весь спектр их души – от гостеприимного радушия до вероломства 
и фанатичного зверства, от бескорыстного самопожертвования до алчности и 
продажного предательства. Их дети большеглазы, сообразительны, подвижны. Они 
попрошайничают, гримасничают и воруют. Они бегают по бескрайним маковым полям, 
собирая на штаны пыльный дурман (проносясь над ними, грозим пальцами), они 
скатывают его в грязные шарики и продают их нашим солдатам. 
   К детям постарше не рекомендуется поворачиваться спиной. Но и в этой возрастной 
категории есть свои прелести. Девчонки в больших кишлаках не закрывают лиц и 
красят ноготки на пальчиках рук и ног красным, и за ними хочется идти долго, 
глядя на их косички, острые плечи, на их платья, расписанные Климтом, на 
прозрачные, стрекозиного крыла шаровары, на их пыльные пятки. Они могут завести 
такого как я куда угодно. И обычно я иду на поводу – в камуфляже с закатанными 
рукавами, с автоматом на плече, с пистолетом в нагрудном кармане, чувствуя 
своими ребрами чугунные ребрышки гранаты, – иду, ободряемый ее вертлявостью, ее 
крупнозубой улыбкой из-за плеча, – иду, прекрасно зная, что меня аккуратно и 
хитро ведут, ловят глупого губастого гунна на чудного живца, на воображаемого 
смуглого горячего гольца (слышишь это гу-гу-гу, это ого-го-го?! – так 
проявляются перебои с кровоснабжением). Тем не менее, несмотря на все мои знания 
и подозрения, хочется отбросить прочь наши племенные распри и воскликнуть, 
доставая из-за пазухи жемчуга и кораллы: о, моя юная туземка, сестра Суламиты, 
оставь же свои кровожадные планы, веди меня в прохладные покои, я очень богат, я 
дам тебе все, что ты пожелаешь, в моих клыках накопилось столько сладкого яда – 
как у давно не доеной кобры, – так дай мне вкусить от зеленой грозди твоей, дай 
отравить тебя невиданной нежностью… 
   Но сегодня у тебя нет повода идти у нее на поводу. Это всего лишь авторские 
воспоминания. О чем же думает борттехник, глядя на ствол пулемета, рассекающий 
горячий воздух пустыни? 


3. 
   Этот незаконный праздник длится уже месяц, урывками. «Явки, пароли, чужие дачи…» 
– стучит по клавишам автор, мечтательно улыбаясь, – нет, это же надо умудриться 
так залететь в абсолютно свободной и жадной до любви зоне № 302! Он до сих пор 
недоумевает. 
   «Какая дикая, животная красота! – писал борттехник в дневнике сразу после 
первого посещения столовой. – Ни одно стадо, ни одна стая не откажется выбрать 
ее в свои королевы, и они будут любить ее, обожать ее и повиноваться ей – даже 
самые гордые и свирепые; они будут ходить за ней, ловя ее взгляды и подставляя 
свои тела под ее пинки, и могучие лапы будут подгибаться от истомы; они будут 
ползать перед ней на брюхе и лизать эти ноги – наперебой, наперегрыз, напередуш, 
– задыхаясь и скуля от счастья. Но мы же с тобой не такие. Мы очень гордые! Мы 
будем глазеть на нее ежедневно и надеяться на счастливый случай, пока не истечет 
срок нашего пребывания на этой земле (плюнь через плечо, имеется в виду данная 
страна)». 
   Но случай – пусть и под самый занавес – все же случился. И началось все с 
телевизора, неосторожно упомянутого в историях – хорошо, что имя догадался 
другое поставить. Там все закончилось благополучно и красиво. Правда же 
настоящего текста более ветвиста во всех смыслах – от кустарника шахматных 
вариантов до рогов королевского оленя. 
   Итак, пропуская уже известную предысторию («О любви» и «Еще раз о любви») – 
полгода взглядов, полуулыбок, слухов, и одного разговора, который он затеял, 
храбрый после бессонной пьяной ночи, – сейчас он постучался, комкая предлог в 
горячей руке. В настоящем варианте она была одна и предложила чаю. Но с коньяком. 
Борттехник, рассматривая звездочки, вслух галантно удивился такой роскоши и тут 
же смутился, подумав, что вышел грязный намек на неизвестного ему дарителя 
армянских даров. Она лишь едва усмехнулась – есть еще хорошие люди. 
   Нетронутый чай остывал. Коньяк в бутылке мелел. Борттехник плыл и удивленно 
улыбался собственной смелости и говорливости. Расслабление было так велико, что 
ему нечего сообщить автору о промежуточном этапе. А может, он намеренно утаивает, 
сохраняя остатки чести и честности? Ну, разве что самый минимум: первое 
трепетное прикосновение к ее ладони под банальным предлогом – я умею гадать по 
руке – и осторожную встречу их коленей. Они еще сидят за столом… 
   Но как трудно делать вид, что изучаешь линии этой узкой ладони, пальцы которой 
гнутся назад так легко и доверчиво, и сочинять всякую ерунду, если другая ее 
ладонь вдруг неожиданно застенчиво касается твоей склоненной головы… 
Тут автор, не выдержав напряжения, вышел на балкон перекурить, а когда вернулся, 
увидел на занавеске две близкие тени и услышал ее шепот: «Нельзя быть таким 
нежным с женщинами, товарищ старший лейтенант». Застеснявшись, автор тихо ушел. 
Он помнил окончание фразы: «Привяжутся – не отвяжешь». 
   Еще он помнил, как неуправляемо затряслись ноги борттехника, когда его губы 
коснулись уголка ее губ… 
   А потом, легкий и светлый как утреннее облако (и ничего-то ведь не было!), он 
заблудился между трех модулей, долго плутал, пока верные ноги услужливо не 
вынесли мечтательного хозяина к бане. 
   Отваливающийся кафель, ржавая кривая лесенка, спокойствие свежей воды, 
переливающейся через бортики на дощатый пол. Прийти на закате, когда 
поднимающийся ветер треплет маскировочную сеть, раздеться, обмыться под душем, и, 
прошлепав босыми ногами по скрипучим доскам настила, упасть в холодную 
хлорированную воду. Плавать и нырять, греться в парилке, снова бросаться в 
бассейн – пока на зеленеющем небе не засветятся первые звезды, – потом надеть 
комбинезон на мокрое тело и пойти на ужин – чтобы сидеть за столиком, пока все 
не уйдут. Пить остывающий чай и смотреть, как она убирает со столов. 
   Но план провалился. В бассейне, к неудовольствию борттехника, плескался человек. 
– Гроссмейстер, у вас же еще неделя профилактория! – приглядевшись, удивился 
борттехник. 
– Час, как прилетел, – выбираясь из воды, сказал майор. – Слышал, «двенадцатый» 
садился? (Борттехник пожал плечами – час назад он ничего не слышал, только свое 
сердце). Что-то я устал отдыхать, назад потянуло. – Майор подошел, по-собачьи 
потряс мокрой рукой, протянул борттехнику. – О, да ты, я чую, майорским напитком 
питаешься? 
– Да уж, – сказал борттехник, и ему отчаянно захотелось выложить свою горячую 
тайну старшему товарищу, но вовремя вспомнил ее палец на своих губах. – Лысый из 
Чагчарана привез, – заложил он крутой вираж, – подарок артиллеристов. Ему 
лопасть из ДШК прострелили, ночевал там. 
– Хорошо, что не голову. Ладно, у меня тоже бутылочка припасена – и не одна. 
Перед отпуском выиграл у баграмчан спор по крену. Вот помылся с дороги, сейчас 
пойду в балок – моя-то еще не знает, что я вернулся. Завтра, кстати, я тебя с 
ней познакомлю – целый месяц от всех таю, преступная связь, блин. Подарков ей 
привез… Заодно поговорим и о шахматах – сделаю тебе предложение, от которого 
невозможно отказаться… Эх, – потянулся майор всем крепким черноволосым телом, – 
если бы ты знал, как хорошо жить! Но ты этого не знаешь – маленький еще! 
   Натянув штаны и перебросив куртку через голое плечо, майор ушел. 
– Знаю, знаю, – сказал борттехник и кинулся в воду головой. 
   …Ночь бессонна. Борттехник не может лежать в своей жаркой постели, в грубо 
храпящей, пахнущей керосином и кислой пороховой гарью комнате – он выходит на 
улицу. 
   Он вышагивает по дорожке возле крыльца, бормоча и мыча. Его перебивает часовой, 
вдруг отделяющийся от угла модуля, – темный рыцарь в каске и бронежилете, – вам 
плохо, товарищ старший лейтенант? Борттехник досадливо морщится, мотает головой, 
часовой, успокоившись, просит сигаретку. Борттехник слепыми пальцами вытягивает 
и отдает ему целый пучок, просит не мешать, и продолжает шагать взад-вперед и 
бормотать, дирижируя пальцем. 
   Он возвращается в комнату, прокрадывается через шестикратный храп на маленькую 
кухню, включает там свет, кипятит чай, достает свою большую тетрадь и китайскую 
перьевую. Он пишет, начиная каллиграфически, но быстро срывается в каракули, 
которые утром выглядят кардиограммой мерцательной аритмии. Конечно, стихи – 
повторять этот ужас не будем, да и тетради той давно нет. 
Следующим вечером майор позвал борттехника к себе в балок. Доставая бутылку со 
звездочками и стаканы, сказал: 
– Сколько можно любительством заниматься. Предлагаю тебе сыграть матч на звание 
чемпиона 302-й эскадрильи. Отборочный мы прошли в Кагане, не будем скромничать, 
остальные не тянут. Наш с тобой спарринг мне нравится. Возрастной разрыв чуть 
больше, чем у Карпова с Каспаровым, ничьих столько же. В общем, ты привлекателен, 
я – чертовски привлекателен, и я не понимаю, почему бы нам не занять свободное 
время до конца войны – осталось-то два месяца (тук-тук-тук). Я привез часы и 
пару дебютных справочников – один твой. А на кон ставим по штуке чеков. Стимул и 
ответственность. Если согласен, то выпьем за нашу борьбу. 
И они выпили. 
– А теперь познакомься с нашим арбитром – сказал майор, – Хотя, вы и так знакомы, 
каждый день видитесь… 
   Война – хороший учитель. Она учит принимать неожиданности как должное. Ты всегда 
в готовности ответить мгновенно – и даже чуть раньше вопроса. Борттехник 
обернулся, уже зная, кто у него за спиной. Тот, кто во всем хочет быть первым, 
просто не мог выбрать другую. А майор был первым во всем – он играл на гитаре и 
пел, он крутил на своей «двадцатьчетверке» мертвые петли и попадал нурсом в 
голову врага, вдобавок ко всему он был сильным и красивым. Вот только в шахматах 
майор споткнулся о борттехника. Это его бесило и заводило одновременно, он 
считал, что дело не в силе молодого старлея, а в собственной расслабляющей 
снисходительности. Но мы отвлеклись… 
– Мало того, что мы знакомы, товарищ майор, – сказал борттехник, поднимаясь 
навстречу ей, выходящей из-за кухонной перегородки. – Я с первого дня безнадежно 
влюблен в нее. Позвольте… – он приложился к ее руке. «Главное, не думать!», – 
думал он, пребывая в полной растерянности. 
– Ну, безнадежная влюбленность позволительна, – самодовольно сказал майор, – а 
вот любить ее, – извини, брат, это уже полковничья должность! 
   И он приобнял ее за талию. В момент, когда майорские губы коснулись ее шеи, она 
взглянула на борттехника, нахмурила брови, погрозила у щеки пальцем, 
предупреждая. Когда майор отлепил свои губы, снова ушла за кухонную перегородку 
– «сделаю что-нибудь закусить». 
   Потом майор и борттехник играли партию. Они старались делать это ежедневно – на 
стоянке, в бане, в майорском балке – где получалось. Сейчас борттехник играл 
нервно. «В чем дело? Провокация? Чья? Так, потом так, он – так, я – так. Конь е 
пять. В чем же дело? Так нельзя притворяться, или я ничего не понимаю в женщинах. 
А кто сказал, что я в них понимаю? Я так и знал – получи: слон жэ четыре шах… Еще 
шах! Ишь, побежал… Ну куда, ну куда ты гонишься? Шах!». 
   Злой борттехник давил. Вдруг майор со словами: «Надо покурить», резко встал и, 
дернув коленом, сбил позицию. Фигуры посыпались на пол. 
– Ой, – сказал майор. – Какая жалость. Такую партию испортил! 
– Я восстановлю, – сказал борттехник, расставляя фигуры. 
– Конь не здесь стоял, – сказал майор. 
– Как не здесь? Он через два хода мат давал. 
– Какой, в жопу, мат? 
– Ну, знаете, товарищ майор, – сказал борттехник, вставая, – идите вы сами в 
обозначенное место! Я домой пошел. 
– Ладно, не обижайся, пошутил я. Ну, проиграл, знаю. На матче буду внимательней. 
Что-то ты агрессивен сегодня. Давай по чаю, вон, хозяйка приготовила. У меня 
икра есть. Красная. И масло… 
Но борттехник, сославшись на ранний вылет, ушел. 


4. 
   Утром он не явился на завтрак. Потом пропустил обед. Ему было грустно, и он 
никак не мог справиться с этой грустью. Он лежал в вертолете, раскатав между 
дополнительными баками матрас, жевал югославское печенье, запивая ежевичной 
Доной, курил. Брал карандаш, рисовал в блокноте профили и силуэты, зачеркивал. 
Тишину стояночной сиесты вдруг нарушили крики инженера, беготня по железным 
настилам, вой запускаемой аишки. Улетали какие-то «красные» генералы – две «восьмерки» 
и пара сопровождающих «мессеров». Борттехник вышел на улицу. На ближней к нему 
стоянке уже запустилась «двадцатьчетверка» под номером 07. Увидев борттехника, 
майор в кабине приветственно поднял руку в черной перчатке, улыбнулся. 
Борттехник помахал в ответ, показал большой палец, и стоял, не пряча лица от 
секущего песка, пока вертолет майора разворачивался и выруливал, покачивая 
хвостом. 
   Они улетели. Борттехник вернулся в салон, захлопнул дверь, и опять растянулся на 
матрасе, баюкая свою грусть. Из дремы его выбил стук в дверь. Очень легкий стук 
– это был не грохот инженерского кулака или «московский Спартак» техника звена. 
Стучали неуверенно, словно боясь, что хозяин окажется дома. Борттехник встал и 
открыл. Увидел ее, тревожно оглядывающуюся, подал руку, втянул, закрыл дверь на 
защелку. 
   Разговор был сбивчивый и недолгий. …Завтрак – тебя нет, обед – тебя нет, я дура, 
не думала, что так получится, хотела тебе сказать чуть погодя, уже целый месяц 
все это, ты не поймешь, – с ним надежно, хорошо, он обещал… Наверное, я жадная 
дрянь, но время уже кончается, наше время здесь – замена же скоро… Ты не так 
смотрел, как другие… И он про тебя рассказывал, да местные бабы про вас всех все 
знают… Я случайно, поверь, – сама не ожидала. Ты так прикоснулся, что… В общем, 
впутала я тебя… 
   Еще не поздно, – молча курил он, – ведь ничего не было. Ну, поцеловались, с кем 
не бывает. 
– Ты прав, не нужно этого, – сказала она, не дождавшись от него ни слова. – Я 
сейчас уйду… Так всем лучше… – Еще помолчали. Вздохнула, одернула юбку. – Ладно, 
пойду… Скажи только, что там написано про все это? – и она протянула ему руку. 
   Он взял, всмотрелся в полумраке, подтягивая ее узкую ладонь к узкому свету, водя 
пальцем, – вот они, две линии рядом, вливаются в линию судьбы, – видишь, одна 
потолще, другая потоньше… – и заткнулся, ощутив прохладу ее пальцев на своей 
горячей шее… 
   Автор вдруг сомнамбулически встает, подходит к книжной полке и берет купленную 
там книгу. Он помнит, – нужную страницу борттехник заложил красно-синим фантиком 
ежевичной «Bonko» (она обкатывала ее языком как море сердолик). Фантик здесь! – 
и здесь же про то, как на край стоянки увел он жену чужую… Она наряд разбросала, 
он снял ремень с кобурою. А бедра ее… 
– Что ты делаешь?.. – шепотом, мягко упираясь пальцами в его упрямую голову, – 
Мама же говорила тебе – не тяни в рот что попало... 
   А потом остается жара. Два мокрых, счастливых животных в леопардовых пятнах 
солнца лежат рядом, вытянувшись, и соленое озерцо дрожит в ее пупке… 
   Дверь задергалась, загрохотала. Зашептали быстро, вспорхнули в панике, шторы на 
створках сомкнулись, комок одежды следом. Открыл дверь, – взъерошенная голова 
инженера, перекошенные очки. 
– Хули закрылся? Готовь борт, сейчас полетите на караван, группа уже на подходе. 
– Прищурившись, всмотрелся в полумрак салона, увидел матрас с мокрым пятном 
Роршаха. – А это что? 
– Качался, – сказал голый по пояс, мокрый, тяжелодышащий борттехник. 
– А-а! То-то иду, смотрю, вертолет лопастями машет, – сказал инженер. – Думал, 
дрочишь. Амортизаторы не страви, качок, делать тебе нехуй. 
   Был жаркий афганский август. Почти каждый день, если после обеда борттехник был 
на стоянке, она приходила к нему – благо, его машина стояла у самой «колючки», 
на краю стоянки. В раскаленном закрытом вертолете они пытали друг друга. Перед 
ее приходом он обливал салон водой и запасал два ведра, чтобы пара скользких 
грешников могла обмыться. 
   Борттехник стремительно худел. Зимы, дайте ему зимы, добрые боги войны! Чтобы 
под вечер разыгралась вьюга, чтобы его бобровый воротник серебрился морозной 
пылью, и чтобы она вошла с мороза раскрасневшаяся… В раю, дорогие товарищи, 
стоит вечная зима. Несмотря на все ваши багамские надежды. Мало того, там вечная 
ночь, и вечный борттехник, забыв о горящей в пепельнице сигарете, пишет: «Она 
дика и порывиста. Она пугает незнакомых с нею – и они даже не подозревают, как 
нежна и покорна бывает она. Истина ее – на границе загара и белого – и 
прикосновение – даже не губами, а теплом губ – влечет за собой волну ее и твоих 
мурашек. Она поднимает голову и удивленно смотрит в его глаза, – откуда ты 
знаешь? никто еще не прикасался так…». 
   А тихими августовскими вечерами в майорском балке шел матч за шахматную корону 
эскадрильи. Из зрителей – только она. 
   Поначалу борттехнику было страшно и стыдно. Каждый раз, приходя к майору, он 
боялся, что тайна уже раскрыта. Криво смотрел в глаза, прислушивался к 
интонациям, анализировал твердость рукопожатия. Он все время обещал себе 
прекратить. Однажды, сцепившись незримыми рогами, они играли. Представив эту 
картинку – лось и олень, – борттехник прыснул. Майор поднял глаза от доски, 
внимательно посмотрел, сказал: 
– Что-то ты похудел, дорогой. Это наша борьба так изматывает тебя? 
   Во взгляде скользнула и канула непонятная тяжесть. Борттехник был обеспокоен 
тоном. Его обдало жаром, он нескрываемо покраснел. 
   Она, обнимая майора за шею и глядя на борттехника счастливыми глазами, – а ему 
идет худоба. 
– Да и ты как стиральная доска стала, – майор задумчиво водил пальцем над 
фигурами. 
– Август, – сказала она, даже ресницы не дрогнули, – жарко в столовой. 
   Но с реплики майора на доске все пошло наперекосяк. Ту партию борттехник 
проиграл, в очередной раз дав себе слово завязать с завтрашнего дня. 
   Но пришло завтра, пришла она, и все продолжалось. На второй неделе страх 
притупился, спрятался за привычкой. Главное, быть осторожным. И оправдание есть 
– она говорит, что любит майора. Это утешает и бесит одновременно. Пытаясь 
понять, борттехник мучительно анализирует. Майор уже стар (автор смеется над 
борттехником). Страшно представить – ему под сорок! (Треугольник, где уперлись 
лбами два странных катета длинами в 39 и в 24, и удивительная гипотенуза, равная 
31, – такой треугольник не решит ни один Евклид!) Но посмотрим на него ее 
глазами, – темный ежик волос, спокойный прищур голубых глаз, рельефное тело – 
мышцы натружены войной, высушены пустыней – перед нами возведенная на пьедестал 
зрелость греческого полководца, дошедшего почти до самой Индии. Она может любить 
его, – разрешает со вздохом борттехник, – но у него слишком сильные руки, да и 
заточены они под управление «крокодилом» – натиск и сила. А где же нежность, 
товарищ майор? 
– Странная она стала в последнее время, – как-то сказал майор. – Теперь ей 
подавай разговоры перед этим, да еще, чтобы я у ее ног, и гладил их пальцами. С 
чего бы эти извращения? 
   Но вы же сами добились права отвести в рембазу искалеченную «восьмерку» – у нее 
был перебит шпангоут кокпита, кабина складывалась гармошкой. Воткнули между 
приборными досками деревянный брусок, чтобы дотянуть (потом борттехник узнает, 
что вертолет вернулся из ремонта с тем же бруском, но выкрашенным в зеленый цвет! 
– там видимо решили, что это необходимая доработка), и борттехник помог майору 
набить борт контрабандой – вынимали из радиоблоков начинку, утрамбовывали джинсы 
и батники, дверь разъяли и аккуратно уложили туда коробки с блестками. Майор 
улетел, наказав молодому козлу сторожить капусту. 
   Впервые борттехник ночевал не в своей комнате. В тот вечер, откуда ни возьмись, 
налетела черная градовая туча, похолодало, зашумело, ударило по стенам и стеклам 
белым горохом, вечерняя земля проявилась, внезапно зимняя, – и она вбежала с 
мороза раскрасневшаяся… 


5. 
   Автор, ну вы-то хоть не забывайте, где мы летим, и чем чреваты мечты за 
пулеметом! Пока ваш герой предавался воспоминаниям, пара уже вышла в район 
работы. Если позволите, всего несколько кадров поцарапанного, ссохшегося 8-миллиметрового 
целлулоида…(Кстати, кто-нибудь знает, как проще перевести пленку в «цифру»?). 
– Спишь, что ли, мать-перемать! – заорал командир. – Крути стволом, блядь! 
Справа смотри, куда пялишься? 
   Машина легла в крен, земля встала справа стеной. По вертикальной земле 
карабкались полусогнутые солдаты, наперерез вертолету тянулись два черных шлейфа. 
Глаза уколола искра, стекла вдруг радужно запотели, – борттехник машинально 
протянул руку, чтобы протереть, но понял, что их опылило керосином из 
разорванной аорты ведущего. Сквозь жирный туман был виден белый кометный хвост 
скользящего боком вертолета. 
– Теряю керосин, фонтан в салоне, – сказал ведущий. – Пошел на точку. Если 
сможешь, помоги отрезанным от группы – видишь черные камни, они там. И потом 
догоняй. Я сейчас запрошу подкрепление. Тут не меньше пары с десантурой нужно. 
Оборзели… 
   Едва не чиркнув колесами по земле, вертолет выскочил из пике – тела сжались 
пружинами – и с натужным ревом вошел в разворот с набором. Они разворачивались 
на духовскую позицию. На мгновение окна посерели, в кабине запахло горящей 
резиной, лобовые стекла покрылись хлопьями черной копоти. Щетки дворников 
заелозили, размазывая грязь. 
   Борттехник нажал на гашетки, – сейчас главное, чтобы внизу увидели пулеметный 
огонь. Пулемет лил свинец, песок кипел желтой лужей в дождь, люди перекатываясь, 
ползли за камни. Вертолет замер, перевалился на нос – пулемет вздернул ствол, 
плеснув огнем в горизонт, борттехник рывком вернул очередь вниз. Машина 
пикировала с нарастающим воем, несколько камней пыхали дымками в ревущее солнце, 
но борттехник бил в камни, пренебрегая этими плевками, зная, что встречные 
трассы огибают вертолет испуганными птицами, – если вообще летят, а не 
разбрызгиваются вкривь и вкось из трясущихся стволов. Вертолет вздрогнул, 
споткнувшись, в кабину ворвалось шипение, – сошли с направляющих эрэсы, и внизу, 
в не осевшей еще пыльной мути, кривым шахматным порядком расцвели черные, с 
острыми рваными лепестками, быстро склубились, легли под ветер... 
   Борттехник заметил, что жмет на гашетки молчащего пулемета – кончилась лента. Он 
поднял крышку ствольной коробки, обжег пальцы, не почувствовал ожога, наклонился, 
вытянул ленту из нового цинка и начал вставлять ее в дымящееся нутро пулемета. 
Глаза слезились от порохового угара, сердце задыхалось в саднящей груди, пулемет 
дышал малиновым жаром. Оранжевая плоскость земли, встав на дыбы, разворачивалась, 
и над ней, высунувшись в блистер, висел правак с автоматом. Они заходили на 
посадку. 
   Два удара сзади слились в один. Борттехник не испугался – так часто падала на 
виражах стремянка в грузовой кабине. Но сейчас машину мотануло, бросило вверх, 
командир выругался, заерзал, двигая педалями. Рулевой винт не откликался. Земля, 
ускоряясь, понеслась по кругу, внизу мелькнули два бойца, замершие с открытыми 
ртами и поднятыми руками. 
– Пиздец! – это правый. 
– Руби движки! – это командир. – Сгруппировались, щас ебнемся. 
   Борттехник привстал, перегибаясь назад, поднял руки, рванул краны останова, 
ударил пальцами по тумблерам аккумуляторов. Вертолет провалился в свистящую 
тишину, его вращение замедлилось. Стекло под ногами беззвучно лопнуло, 
взорвавшись пылью, сиденье садануло в копчик. Борттехник подлетел, ударился 
коленом о пулемет и макушкой – о центральную приборную панель, – и мир вспыхнул 
негативом. 
   …Сквозь вату и звон в ушах – далекие автоматный треск и пулеметный стук, на шее 
и за воротником липко, голова как расколотый орех, шевелитесь, вашу мать, вон к 
той скале, за камни, оружие не забудьте, сигналки, держи портфель, где у тебя 
гранаты, а вы что смотрите, военные, мы у вас погостим немного… 
Они бегут. 
И зря они так торопились. 
– Возьми этих двух недобитков, вернись, снимите с борта кормовой, забыл я про 
него, а то хули мы с одними обрезами… Все цинки возьмите. Если у духов 
гранатомета нет, с пулеметом еще продержимся за камнями… И растяжку на дверь не 
забудь! 
   Трое вернулись к борту – он стоял как собака у забора, чуть подавшись носом 
вперед и задрав правый пневматик – передняя стойка провалилась в грунт, ее 
скрутило. Борттехник нагрузил солдат пулеметом и цинками, они тяжело побежали 
назад. Он задержался, устанавливая на ручку двери растяжку, выполз через 
командирский блистер, обогнул нос вертолета – и вздрогнул от неожиданности, хотя 
ожидал… 
   Человек прыгнул вбок и скрылся за большим камнем. При его рывке палец сам дернул 
спусковой крючок, автомат ужасно загрохотал, очередь взбила пыль и, 
развернувшись запоздалым веером, отколола от камня кусок. Борттехник не 
переставал давить на спуск, создавая битое поле, и сейчас сознание жило только 
очередью, которая должна быть нескончаемой, как воздух. И когда хлестнула и 
зазвенела оборванной струной тишина, камень качнулся, заметался, удаляясь, 
заворачивая по кругу за спину; руки мелькнули перед глазами, ударились в пыль, 
оттолкнули вставшую перед лицом землю; камни скачками понеслись навстречу, 
уворачиваясь, разбегаясь в стороны, внезапно выскакивая и пугая сердце 
человеческим контуром... 
– Ну ты мельник, бля, – опуская автомат, сказал встревоженный командир, увидев 
его, белого от пыли, с бешеными глазами. – Чего стрелял? 
– Там уже духи, – сказал борттехник. – Один был точно. Может, разведчик… 
   Отстегнул пустой магазин, потряс зачем-то возле уха, как спичечный коробок, 
бросил на землю. Подумал, подобрал, вставил обратно. Достал пистолет, попытался 
передернуть затвор, – и не смог. Лихорадочно тянул, скользя потными пальцами по 
ребристому металлу. 
– С предохранителя-то сними, – сказал командир. – И нахуя тебе пистоль – 
застрелиться? Хватай пулемет, а то солдатики его сейчас сломают – им тока дай. 
– Во попали, ебаный в рот, – сказал правак. – И как это вы, товарищи мудаки, от 
основной группы оторвались? И где сама эта долбаная группа – собирается нас 
вытаскивать, или как? 
– Или как, – сказал командир. – Забыл, зачем прилетели? Их вытаскивать. Мы – их… 
Они там основные силы на себя завязали. Но сейчас на нашу падаль гиены набегут, 
это уж точно… Только бы Петрович дотянул – может нас хватятся. Да в любом случае 
должны «мессера» прилететь… 
   Борттехник лежал, установив перед собой пулемет, и, нервно зевая, похлопывал по 
его черному тяжелому телу. Хорошо, что есть пулемет, – что бы они делали с 
одними автоматами, – из их оскопленных стволов нельзя послать очередь дальше ста 
метров, – не говоря уже о кучности, пули будут тыкаться в упругую грудь жертвы 
шариками из промокашки и застревать в черных волосах (так учили тяжелые сны). 
   Вдалеке, в лабиринте изъеденного песчаного плато трещали автоматы, что-то 
бабахнуло, запрыгало по горам ломаным эхом… 
   Ему показалось, что камни впереди зашевелились. Он надавил на пластину 
механического спуска, выпустил длинную очередь, толку от которой, будь кто в 
камнях, было мало,– безногий пулемет бился как эпилептик. Тут же три испуганных 
автомата рядом задолбили, разрывая уши. 
– Чего пугаешь? – сказал командир, отплевываясь и всматриваясь. – Там никого нет. 
А где они, вообще? – Он посмотрел вверх, на край обрыва. – На голову нам 
свалятся, что ли? Ничего не понимаю, лучше бы пришли уже! Или нам туда идти? 
Хрен его знает, где там кто… 
   Звон в ушах нарастал. Муха басовито гудела, ее звук переливался зеленым 
перламутром. Это еще не было точным знанием, это было сильнее, – как 
предчувствие неоткрытого еще туза, когда натягиваешь по миллиметру, касаясь 
глазами краешка рисунка и ликуя под маской невозмутимости, даешь дальше, много 
даешь... Он повернул голову, посмотрел на перевал – искоса, как натягивал карту, 
готовый принять отсутствие туза без сожаления, – и увидел четыре темные точки. 
Вдруг онемели ноги: острые прежде камни под коленями теперь кололи тупо, как 
сквозь ватные штаны. Он увидел, как вспыхивают на лишайном склоне горы блики 
лобовых остеклений. 
   Их сигнальную ракету заметили. От группы отделился один вертолет прикрытия и 
пошел к ним; следом устремился второй. Вертолеты неумолимо росли, миражно 
дрожащие в облаке выхлопа, с узкими, хищно вытянутыми глазастыми мордами, с 
тяжелыми ракетными блоками под короткими скошенными крыльями – уже были 
различимы красные головки управляемых ракет и гондолы с пушками. 
– А вот и наш Бонд прилетел! – сказал командир, щурясь из-под ладони. – Еще 
орденок поимеет – да хрен с ним, за нас и Героя не жалко, а, товарищи бздуны? – 
и он весело толкнул борттехника в бок. – Лишь бы в нас не зарядил, он же потом 
думает! 
   Пара «мессеров» не снижая скорости, разделилась, вертолеты подпрыгнули и 
отработали нурсами по лабиринту, где вела бой основная группа, и по обрыву, под 
которым лежали окруженные. В лабиринте разбилась черная океанская волна, он 
забурлил, затрещало, как в печке, – там все кипело, и над грязной, с кровавыми 
прожилками, пеной пузырьками взлетали и падали камни. Сверху – череда разрывов, 
земля задергалась, на головы посыпался песок. Вертолеты сделали круг и, проходя 
над ними, успокаивающе покачали крыльями. Дайте только добраться до вас, и я 
вылижу всю копоть с ваших боков... Мелькнули на вираже длинные драконьи брюха, 
пара ушла к лабиринту и, не доходя, открыла огонь из пушек. Возбужденно крутя 
задранными хвостами, драконы кашляли и плевались огнем и белым дымом, очереди 
скрещивались, фокусируясь на невидимом пятачке, выжигая, перепахивая его. 
   Пара «восьмерок» уже летела к ним. Ведущий приземлился у самого лабиринта, и 
было видно, как высыпали из двери солдаты в касках и бронежилетах, побежали, 
пригибаясь и разворачиваясь в цепь; пулеметные расчеты залегали, снова вставали 
и бежали за автоматчиками, – взвод углубился в камни. Второй борт заходил на 
посадку, полого снижаясь. Он завис неподалеку. Ревя винтами и показывая голубое, 
в грязных потеках брюхо, опустился и мягко запрыгал на камнях. 
   …Солдаты бродили среди камней и собирали оружие убитых. Иногда раздавался 
выстрел, щелкая по горам пастушьим кнутом. Борттехник сидел в жаркой тени и 
курил очень горькую сигарету, постоянно сплевывая сухую пыльную горечь. Пальцы 
дрожали. 
   Пока грузились, два «мессера» кружили по окрестностям, рыскали, опустив носы и 
постреливая из пушек. Возвращались на 16-м борту, оставив свой покалеченный под 
охраной солдат. Борттехнику было плохо. Болела грудь – компрессионный удар, – 
болела и кружилась голова. Выпитая из чьей-то фляжки теплая вода застряла в 
груди граненым металлическим стержнем, – ему было неудобно в своем теле, оно 
было не своим, а снятым с чьего-то бешеного плеча. Дух жаждал покоя и спокойного 
ликования, но для тела покой был мучителен, оно гудело, его распирало изнутри, 
как глубоководную рыбу, поднятую в тихие, просвеченные зеленым солнцем воды 
поверхности. Хотелось потерять сознание. Вертолет заложил вираж, к горлу 
подступила тошнота, холодно взмокло лицо. Он встал, прошел на створки. Задернув 
за собой тяжелые стеганые шторы, нашарил в жаркой темноте ведро, – в нем тускло 
блеснуло редукторное масло. «Извините», – подумал борттехник, и его больно 
вырвало несчастным глотком воды прямо в масло. Пока не перестало трясти, сидел 
на бардачке у кормового пулемета и, подняв голову, смотрел в черный проем люка – 
там двигались тросы тяг, там бешено крутился вал трансмиссии, и воровской лучик 
недвижно лежал на его боку. 


6. 
   …Они возвращались. Борттехник, сидя на скамейке в чужом салоне, пытался прогнать 
навязчивые сцены собственной смерти в вероятном прошлом получасовой давности. 
Смерти шли чередой, одна страшнее другой, – вплоть до отрезания головы, – этот 
вариант, уже булькая и задыхаясь, он пытался предупредить, подорвавшись на 
гранате, но никак не решался разжать руку. 
   В пылу борьбы он даже не заметил, что навстречу им пролетела пара с техбригадой 
и экипажем. Бригада заменила пробитый хвостовой редуктор, и когда солнце, 
красное как клюква, сидело на западных горах, хромой вертолет приземлился на 
базе. 
   Где в это время был его борттехник, автор точно не помнит. Он вообще не видит 
борттехника в первый час после прилета – его как бы не было на земле. Дальше 
понемногу проясняется. Кажется, быстро смеркалось – да, уже было темно, потому 
что костер за баней в окопе был ярок. Пили тут же, в ожидании закуски. Банщик 
пожарил мясо козы, подстреленной «мессерами» на обратном пути, – автор помнит, 
как ее разделывали в том же окопе. Он помнит, как потекла в пустое ведро вялая, 
прерывисто-густая струйка крови; отломилась с сухим треском козья нога, и ее 
выбросили на поверхность. Из мрака появились собаки и набросились на обломок с 
копытцем. Им выбросили еще ноги и голову. Ее тут же подобрал солдат с ножовкой, 
аккуратно отпилил крышку черепа с прямыми, кручеными винтом рожками, и боком, по-крабьи 
заскользил в сторону. Его остановил майор: 
– Куда понес, шустрый? Это – моя добыча. – И, обращаясь к борттехнику: – Как, 
пулеметчик, головка бо-бо? Пойдем-ка, я тебя полечу, у меня средство есть. 
Он завел борттехника в предбанник, жестко держа за локоть, развернул к себе. 
– Ты после прилета сходил, отметился? 
– Куда? 
– Куда, куда! К ней. Показался бы, вот, мол, жив, почти здоров. Друг все-таки… Иди, 
иди, пусть она тебе башку хоть продезинфицирует и заклеит – вон как рассадил, – 
а у нее БФ медицинский есть. Потом потихоньку двигайте ко мне в балок. Я сейчас 
попарюсь и приду. И вот еще – рога мои захвати, не пойду же я с ними по городку. 
А хочешь, себе возьми. Не простая коза-то! 
– А какая? – тупо спросил борттехник, глядя на зазубренный срез кости.. 
– Семен Семеныч!.. Ведь на ее месте должен был быть ты… – майор ткнул его 
твердым пальцем в грудь. – Если бы не я, – и он холодно засмеялся. 
   …В комнате, в полумраке, ветер от кондиционера шевелит цветы, высаженные в 
длинном цинке. 
– Тебе сейчас нельзя напрягаться, давай я посмотрю голову. Надо промыть 
перекисью. Положи вот так, не дергайся. Ну что за блудливые руки, я же… 
   Пока ее пальцы осторожно перебирают его волосы, он сонно думает в ее колени: не 
хочу засыпать, после сна все уйдет, этот день кончится – а эта ночь должна быть 
бесконечна как новогодняя, и все должны веселиться и ходить друг к другу в гости 
с бутылками, но я очень устал, так жалко пропустить этот праздник, этот карнавал 
жизни – и в общем веселье всегда найдется темный уголок, куда можно спрятаться с 
ней… 
– Щиплет? – она дует, склонившись, но он уже не отвечает. 
   Он будет спать пятнадцать минут – головой на ее коленях, окружив руками. Пока 
автор не постучит по его голове – ей неудобно, да и подозрительно долго вы 
отсутствуете, друзья. Майор уже выходит из бани и думает – где вы сейчас и чем 
занимаетесь? 
   …Сейчас они идут по темному городку, взявшись за руки. Они шарахаются от теней, 
выныривающих из-за углов, от скрипа песка под чужими ногами, – руки испуганно 
разлетаются, потом снова находят друг друга. Возле майорского балка, в темноте у 
лестницы он останавливает ее, поворачивает к себе, обнимает, шепчет на ухо…А она 
улыбается, она улыбается, закрывая глаза… Не торопитесь, думает автор, постойте 
еще минутку так, вы же не знаете, что будет дальше. Майор подождет… 
   Майор лежал на кровати и тренькал на гитаре. 
– Ну, наконец-то, – сказал он. – Вы там спали, что ли? А тебя точно, только за 
смертью посылать. Я тут мяса принес, полкозы заныкал, отдельно пожарили, и водка 
уже остыла. Слушай, почему до сих пор подругу не завел – здесь много девушек 
красивых. Сейчас было бы кому за тобой поухаживать, второй день рождения 
отпраздновать. А так – опять втроем… Ладно, будем считать, семейный праздник. 
   Сидели, выпивали, ели сухое и пористое как пенопласт мясо козы. Майор 
рассказывал историю спасения, все время подливая в стакан борттехника. 
– Наверное, ему нельзя так много, – сказала она. – Вдруг сотрясение мозга… 
– Какого, нахрен, мозга? – горлышком бутылки отодвигая ее руку, сказал майор. – 
У военных нет мозгов. Один мозжечок, блин! Я, например полный идиот, несмотря на 
целого майора! А он вообще студент! Давай пей, студент, это лучшее лекарство от 
страха, который приходит ночью. Останешься сегодня один, закроешь глаза, и 
будешь кино смотреть про сегодня, – то падаешь не так удачно, – ты же не раз 
представлял это хряссь!? – то пулю ловишь, то взрываешься и горишь, – вертишься, 
мокрые простыни накручиваешь, – нет, без водки не уснуть. Если, конечно, один 
спишь, – и он подмигнул ему. – Мне вот бояться нечего, а ты давай, пей. 
   Вдруг он встал, взял сигареты, гитару, и со словами: «Пойду, подышу», – вышел. 
Борттехник тут же распустил руки и губы, но она уклонилась: 
– Мне надо выйти за ним. Ты не видишь, а он пьян и зол. Не знаю, чем все это 
закончится… 
   Борттехник остался один. Он положил гудящую голову на руки и закрыл глаза. Но 
задремать он не успел. Она вернулась: 
– Он тебя зовет. Что-то мне не нравится это. Ни в чем не признавайся. А еще 
лучше, попробуй уйти, скажи, что голова болит. О, господи, какая я дура… 
   Борттехник вышел в темноту. Майор сидел на высоком крыльце, склонив голову на 
гитару. Не глядя на присевшего рядом борттехника, протянул ему плоскую фляжку с 
коньяком, пробежал пальцами по струнам. Вдруг задушил струны ладонью, сказал: 
– А здорово мы сегодня повоевали! Понравилось тебе? Посыпался ты сегодня впервые, 
потом чуть не грохнули, – чувствуешь эту дрожь? Она сразу не проходит. Это 
излишек силы в тебе бродит – пренеприятнейшее ощущение – тело только зарядилось 
по полной, а уже все и кончилось… На земле-то успели сцепиться? Или мы раньше? 
– Немножко, – сказал борттехник. – Когда за пулеметом на борт вернулся, там один 
уже был. Я весь магазин в него выпустил. 
– Завалил? 
– Не знаю, – сказал борттехник. – Я убежал. 
– Да и хуй с ним. Все равно здорово. Наложить в штаны и с полными штанами 
продолжать воевать – тоже кайф… Но лучше не бояться. Война как Вий – увидит 
испуганного и скажет пулям – вот он! Нужно всегда быть быстрее самой войны, – а 
это значит, никогда не думать, прежде чем нажать на спуск. И никогда не жалеть 
после… Ты просто должен стать частью ее организма, и тогда она не тронет тебя. 
   Через каждую минуту он прикладывался к фляжке. Речь его уже заметно покривела, 
но, даже извилистая, текла свободно. 
– А особенно мне спасать нравится. Когда у них уже надежды нет, а тут ты, как Чапай, 
– летишь и рубаешь, рубаешь… – глаза майора блеснули. Он пригнул голову, тронул 
струну. – Вот и песня есть хорошая, ты ее знаешь, – сказал он, и, подыгрывая на 
трех струнах, тихонько напел: 
– Там, у самой кромки бортов, друга прикроет друг… 
Сейчас начнется, – читая в памяти продолжение песни, заволновался борттехник. 
   Майор отложил гитару, затянулся, щелчком послал окурок в темноту искристой дугой, 
вдруг обнял борттехника за плечи, зашептал ему в ухо коньяком и дымом: 
– Эта война, брат, моя третья война, – она самая лучшая в моем гербарии. 
Признаюсь, никогда у меня не было таких шахмат, никогда у меня не было такой 
женщины, никогда я еще не летал с таким удовольствием и так свободно, и никогда 
еще, – никогда! – я не попадал в такую дурацкую ситуацию… Она дикая, как и я, мы 
с ней как две собаки, жадные до жизни – умные собаки, но безумные, потому что 
собаки все же. Знаешь, я ношусь над этой землей, над пустынями и горами, как пес, 
выпущенный ненадолго на волю, во мне столько силы… И в ней тоже. А ты не собака, 
нет… Ты другой крови… Страх меня стал посещать – так хорошо долго не бывает. 
Сегодня вот думал – завалят стопроцентно… В общем решил я – если все нормально 
закончится, возьму ее с собой. Ты не возражаешь? – засмеялся майор, прижимаясь 
лбом к виску борттехника, который сидел кроликом в удавьем кольце, и ему, 
загипнотизированному этим странным шепотом, хотелось расколоться, – казалось, 
майор сейчас же простит, и станет, наконец, легко... 
– Слушай, – вдруг сказал майор, отстраняясь, – слушай мою мысль, только что 
пришедшую. Она гениальна! – он поднял палец. – А давай останемся здесь – я могу 
организовать. Ты напиши рапорт, командира уломаем. Останемся? Пусть они все 
заменяются, хер с ними. А мы втроем останемся. Придет другая эскадрилья, мы 
будем летать, будем жить, играть в шахматы… У меня уже запах этой земли – как 
запах родины. Березки-хуезки! Это отсюда они такие березовые! Пойми, там нечего 
делать таким как мы, я в этом уже убедился – такая тоска, господи, какая там 
тоска! Две недели не выдерживаю. А здесь… Хочешь, я тебя научу летать на «крокодиле»? 
– вас же Степаныч натаскал немножко, за ручку держаться можете, – а я тебя асом 
сделаю, бля буду! Своим оператором посажу! Что ты там со своим пулеметом понял? 
Ни хрена ты не понял. Ты узнаешь, каково быть огненным богом, хозяином 
управляемых и неуправляемых молний, я научу тебя крутить мертвые петли, ты 
увидишь небо под ногами и землю над головой, выше которой не прыгнешь – это 
страшно и весело! Ну, отвечай, согласен? 
– Согласен, – сказал борттехник, понимая, что майор пьян, и завтра он не 
вспомнит о своем бреде. И самым странным для него было то, что он действительно 
был согласен сейчас. 
– Договорились! – майор хлопнул его по плечу и, опираясь на это плечо, тяжело 
поднялся. – А теперь пошли пить, петь и танцевать… 
   Но в балке майора вдруг совсем развезло. Отстранив протянутую кружку с чаем, он 
прошел к кровати и упал лицом вниз. 
– Что будем делать? – сказала она шепотом. 
– Чай пить, – сказал борттехник тоже шепотом, и, взяв ее за руку, потянул за 
перегородку на кухню. 
   Здесь, вместо того, чтобы подглядывать, – несколько строк из тех, что борттехник 
напишет в несохранившейся тетради. Но это будет через три дня, и совсем в других 
условиях. Дверь на лоджию открыта, ночной ветер колышет штору, шумит в кронах 
больших влажных деревьев, светит настольная лампа. Расписывая засохшее перо, он 
выводит на белом листе: «Рапорт, рапорт, рапорт. Товарищ майор, товарищ майор, 
товарищ майор». И с красной строки: «Мне страшно, – зашептала она ему на ухо, – 
кажется, сегодня я чересчур испугалась за тебя, и он это увидел. Мне еще 
страшней, сказал я, прислушиваясь к скрипу кровати за перегородкой, отодвигая 
эти звуки на самый горизонт своего сознания, чтобы не мешали мне слышать ее 
аромат – горько-сладкий, терпкий, осенний; чтобы я мог длить это остро-нежное 
мгновение, чтобы ее холодные пальцы могли скользить по моему дрожащему животу, и 
нерешительно-просяще, как кошка – одеяло, трогать мой ремень – и я уже не думаю 
о том, как буду выглядеть, – со свисающим до колен ремнем, стоя над вашим 
сокровищем и запуская пальцы в ее растрепанные волосы… О, только бы вы не 
проснулись, только бы не услышать командорские шаги... – удар в хрупкую челюсть 
негодяя будет сокрушителен! – но я не хочу думать об этом, потому что, преклоняя 
колени, забираю в горсть легкую теплую, влажную уже ткань, отодвигаю ее, 
раздваивая и раздваиваясь, освобождая теплый плод, и…». 
   …И майор проснулся (да и спал ли он?). Проклятье, ну почему пьяный никогда не 
спит мертвым сном, какого хрена ему все время нужно в мире бодрствующих, которые 
надеялись, что он угомонился до утра! Они метнулись, заправляясь, присели на 
лавку за стол, схватились за кружки с холодным чаем, лица их горели, зубы 
стучали. Майор заглянул, обвел их неожиданно трезвым взглядом, сказал: 
– Спать пора, давай, дуй домой. Примолкли тут, мадонна с младенцем, блин. 
И борттехник ушел. Он был пьян и счастлив, но в мякоти счастья таилась косточка 
стыда, – он обсасывал ее горечь, бродя по городку до утра и пугая сонных часовых. 


7. 
   Утром до построения его вызвал к себе начальник штаба и предложил отправиться в 
профилакторий. 
– Отдохнешь и подлечишься, – сказал он. – С головой шутить нельзя. И вообще, 
может это тебе звоночек был, – не будем судьбу испытывать. Там и про замену 
узнаешь в штабе армии. Вот документы. Иди к инженеру, предупреди, потом 
собирайся и на аэродром – там АН-12 перелетный дозаправляется, вылет через час. 
   «А может не надо?» – хотел сказать борттехник, но вдруг вспомнил ночные намеки 
майора. Встречаться с ним сегодня – трезвым, да еще с похмелья, – показалось 
совершенно необязательным и даже опасным. Зато поманила вдруг перспектива 
переместиться сейчас в знакомый оазис под Ташкентом, отстраниться от войны, 
остановить время, и рассмотреть весь этот жаркий месяц из прохладного далека. 
   Антракт, негодяи! – воскликнул он про себя, и от начштаба понесся к инженеру, 
потом в свою комнату, где переоделся в «гражданку», сунул в «дипломат» трусы, 
носки, книгу и пачку бумаги (ему уже грезилось, что вся пачка к концу отдыха 
будет исписана, – так толкались и теснились в голове нетерпеливые слова), и 
устремился на аэродром. К майору заходить не стал – «скажу потом, что не захотел 
будить после такой ночи». Он завернул в столовую. 
– А ты разве не знаешь? – усмехнулась ее маленькая чернявая соседка. – Они с 
Бандитом в семь утра улетели. Он явился на завтрак первым, сказал, что летит на 
границу, и что там ее посылка ждет. 
– Какая еще посылка? – удивился борттехник. 
– Вот и она спросила. А он сказал «узнаешь», взял ее за руку и увел. 
– Ну, прилетят, передай, что я в профилакторий улетел, – сказал расстроенный 
борттехник и пошел на аэродром. 
   А, может, оно и к лучшему, – думал он во время крутого подъема, скользя по лавке, 
– никого не увидеть, оставить вчерашнюю ночь неиспорченной, чтобы питать ею свое 
воображение неделю или две. Наверное, бог уберег – вдруг сегодня она, 
испугавшись, решилась бы, наконец, все прекратить… 
   Рядом сидел бледный лейтенант-артиллерист. 
– Не боись, не собьют! – крикнул ему в ухо борттехник. – Не пришло еще наше 
время, мне вернуться сюда надо! 
   …Он бродил по Ташкенту, стоял у фонтанов, спускался в метро, вдыхал его 
металлический ветер, поднимался, курил в тени тополей, сидел за столиками 
открытых кафе, ел арбузы и дыни, думая о чем-то своем. В Дурмень возвращался под 
вечер, купался в пруду, ужинал в маленькой пустой столовой, потом, лежа в 
комнате на кровати, читал книгу, выходил на лоджию, курил, слушая, как цикадами 
свиристят звезды, что-то писал китайской перьевой авторучкой на белых листах 
бумаги в круге света настольной лампы (заглядывая через плечо, мы видим рисунки 
на полях, перечеркнутые куски, строчку, оборванную словами: «мне страшно, Рыжик»). 
Когда светало, снова шел на пруд, возвращался, срывая виноград, оплетающий аллеи 
парка. Он хотел, чтобы так было всегда, – чтобы терпеливо ждала его верная война, 
его друзья, его вертолет, майор, шахматы – и главное… 
   Но через неделю счастья в комнату вдруг ворвались старшие лейтенанты М. и Л. и с 
порога объявили, что они заменились! 
– А тебя твой заменщик там ждет! Нахрена ты уехал? Собирайся и дуй назад! Мы 
только заехали сказать, сейчас в аэропорт и – домой! Встретимся в Магдагачах 
после отпуска. 
– Вот, блин… – сказал борттехник. – Вы даже не понимаете, как вы все испортили! 
Е же мое, – в ужасе взялся он за голову. 
   Два старших лейтенанта с безумием свободы в глазах умчались, оставив после себя 
запах водки и развалины счастья. Старший лейтенант затосковал. Зачем, думал он, 
вышагивая по комнате, ну зачем я поехал в этот проклятый оазис, потерял 
последние дни, – и что теперь делать, когда там сидит эта сволочь заменщик, и я 
уже вычеркнут из списков счастья – где же этот прославленный армейский бардак?! 
Туда, сейчас же туда, майор поможет, он обещал, он же сам предлагал, ну хотя бы 
еще месяц до общей замены, чтобы вместе с ними… 
   Он начал метаться между профилакторием и военным аэродромом, узнавать, есть ли 
борта на Сабзавар, и через два дня улетел. 
   Лучше бы он задержался. Ни майора, ни ее там не было. Их не было ни в городке, 
ни в пустыне, ни в горах, ни в небе. Их не было в стране. Об этом борттехник 
узнал, ворвавшись в ее комнату прямо с самолета. 
– Тю-у! – сказала соседка. – А вот и опоздавший. Опять не успел, юноша! Вчера 
вечером они улетели. На две недели. Она – в счет отпуска, он – как бы в 
профилакторий. Если бы ты не поторопился, увиделись бы – майору же нужно 
прибытие отметить. А позавчера мы тут их как бы свадьбу праздновали. Вот в тот 
день, когда ты улетел, он ей предложение и сделал. Утром увез в горы, в снега, 
сел там – и предложил! Красиво, да? Теперь отправились в Союз, чтобы как 
полагается. Она просила передать, чтобы ты дождался… 
   «Останемся! – злобно бормотал борттехник, быстро шагая к штабу. – Вот тебе и 
останемся! Наебал как котенка! Меня – в профилакторий, ее – замуж. За себя… А 
она, конечно, согласна! Дождаться! И зачем я должен дожидаться теперь?!». Но 
улететь, не увидев – это казалось ему вообще невозможным. 
   Он вошел к начштаба решительно, он даже не понял удивленного взгляда, когда 
потребовал оставить его здесь хотя бы на две недели. «А как я тебя оставлю? – 
спросил начштаба. – Ты здесь уже вне закона, приказ подписан, сидишь до первого 
борта. У тебя даже койки-то нет, по сути. Да ты что, с ума сошел, где это видано? 
Давай домой, что ты городишь, ну какие дела у тебя могут быть тут? Нет тут у нас 
никаких дел – рви когти, дурак, не гневи бога!». 
   В Сабзаваре он просидел еще неделю – пока оформил документы, пока ждал борт на 
Ташкент (на один опоздал намеренно, за что получил дыню). На построения уже не 
ходил, долго спал, шел в баню, валялся возле бассейна, прислушиваясь к звукам 
садящихся самолетов – не летит ли «горбатый». По вечерам рассказывал заменщику – 
молодому лейтенанту, как надо воевать. Ходил к ее соседке, пил чай, водку, глядя 
на стены ее комнаты, на ее кровать (здесь автор опускает целый том соседкиных 
рассказов, его мыслей, ее маленьких вещиц в его вороватых пальцах). Несмотря на 
соседкины намеки, уходил на ночь к себе. Сидел до утра на кухне, что-то писал, 
выбирался на улицу, курил в темноте, мокро шмыгая носом. Днем шел на стоянку, 
бродил возле пустой площадки своего (уже чужого) улетевшего борта, смотрел на 
песок и камни, думая, какой из них побывал под ее ногой – да что тут найдешь 
после ветра винтов! И вдруг однажды, рассматривая очередного претендента на 
памятный сувенир, он понял, что все закончилось. И пришла радость и лихорадка – 
все закончилось только здесь – он же знает номер части майора в Северо-западном 
округе, и ничего не помешает ему, когда заменится вся эскадрилья, и все отгуляют 
отпуска, – прибыть, найти, постучать в дверь, и сказать небрежно, когда откроют… 
Если майор, то: «Здравия желаю, товарищ майор, у нас осталась отложенной партия 
при счете 5:5 с неплохими шансами у черных». А если она? Но будет еще время 
подумать, что сказать ей, теперь главное, выбраться отсюда. И пусть она, прибыв, 
узнает, что нет его здесь больше, – с грустным злорадством подумал он. И никаких 
записок. 
   Поздним утром, когда все были на вылетах или на стоянке, пришел «горбатый». 
Старший лейтенант взял сумку с вещами, коробку с книгами, купленными в местном 
магазине, и присел на дорожку – казалось, что он уезжает в отпуск, поэтому он 
даже не осмотрелся напоследок, не забрал в память все, что было вокруг, – он уже 
был в будущем, он блуждал в его бесчисленных лабиринтах, и все коридоры выводили 
к ней. Он шел к самолету, опасаясь, – а вдруг они прилетели в нем? Тогда что ему 
остается – пожать руку майору, кивнуть ей и вот так просто улететь? 
Но их не было… 
   «Горбатый» оторвался от полосы и, резко задрав нос, пошел вверх, отстреливая 
гроздья тепловых ловушек. Пара Ми-24 шла чуть ниже, прикрывая небесного кашалота 
своими узкими крокодильими телами. И если бы кто-нибудь спросил сейчас старшего 
лейтенанта о тех, кто прикрывает его, – он назвал бы всех поименно. Но в тот 
момент он совсем не думал о том, что уходило под брюхо самолета. 
   Он улетал с войны навсегда, еще не понимая, что такое это «навсегда». 
После отпуска он прилетел в свой амурский полк с опозданием на две недели, и 
пробыл здесь два месяца в ожидании приказа. Он не торопился. Вернулась его 
эскадрилья и, после грандиозной общей пьянки, разлетелась по отпускам. Зато 
теперь он имел записку от нее, – и там было только одно слово: «Рыжик!!!». Была 
ли она так гениально лаконична, или ей не дали дописать – какая разница? Это 
слово он мог читать бесконечно. 
   Наступила зима. Он жил один в холодной угловой комнате, выбираясь только в 
столовую (вкусные бараньи почки с гречкой подавала улыбчивая официантка) да на 
вокзал, чтобы запастись в киоске газетами и журналами. Вечерами, заварив чаю, 
набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но 
писалось плохо – он не мог представить окончания – или продолжения? Тогда он 
ложился и читал «Три товарища», – потрепанную книгу, которую обнаружил в 
прикроватной трехногой тумбочке. 
   Здесь автор удивленно думает – сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал 
в руки Ремарка. Нет, брал, – пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. 
Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами, и читая, как герой 
мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, – почему тогда он плакал, не 
утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я 
увижу ее, – это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не 
верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще – вместо того чтобы 
удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на 
пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор – остаться 
вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с 
бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, 
безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора – по единственной, 
узкой и кривой колее, – до этой клавиатуры, до этих слов… 
Я расскажу, а ты выбирай. 


8. 
   Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, 
чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в 
незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, 
рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома – и ждать, ждать 
когда она выйдет – а кто тебе сказал, что она выйдет? – но вдруг… И тогда сердце 
заколотится как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, 
подходя, – … И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что 
скажет она, – вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и 
пустынь, которые ты избороздил… 
   Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по «Березкам» – тебе нужен 
подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку и уже идут слухи, что сеть «Березок» 
закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к 
трем и злобно кричат в спину, – давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным 
трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый 
февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную «Березку», и на 
втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую Шанель 
и фиолетовый Пойзон – вот лучший подарок для девушки, молодой человек, – тебя 
вдруг знакомо жестко возьмут за локоть… 
   Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все 
подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но, 
тем не менее… 
– Товарищ майор? – обернувшись, удивился бывший борттехник, и тут же поправился, 
взглянув на погоны: – Извините, товарищ подполковник, поздравляю…– А взгляд уже 
прыгнул через погон, забегал вокруг, ища… 
– Да не дергайся, нет ее здесь, – усмехнулся подполковник, довольный 
произведенным впечатлением. – Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь 
докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, 
ознобом по хребту… 
В буфете было пусто. Сели за столик. 
– Молодец, – сказал подполковник, наливая. – Я знал, что ты появишься. Скажи, 
что не к нам пробирался, – не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все 
забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь 
ее сотни раз анализировал и понял – если черные играют без ошибок, они 
выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, 
не так ли? А это значит, я сдаюсь, и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь 
сейчас у входа, вот тебе и три тысячи – «Запорожец» купишь, в сад ездить. А 
своих добавишь – так и целые «Жигули». Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы 
спокойно встретить старость? – засмеялся подполковник. 
Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой: 
– Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью. 
– Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это 
притом, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам 
тогда полетел тебя спасать, – очень уж у нее глаза безумные были. Но она не 
раскололась и по сей день. Да я и не пытал особенно, – люблю, понимаешь, по-честному 
играть. Только в тот день точно понял – а до этого просто чуял! – что ты мой 
партнер не только по шахматам. Нет, можешь даже не возражать, зря не врать, я не 
требую. Играли честно, каждый по своим правилам, просто заранее не договорились. 
И везде у нас ничья. Я ведь летел тогда и думал грешным делом – бог сейчас 
выберет. А кого – черт его знает, как-то под ложечкой щемило. А когда он не 
выбрал, – ох, и молилась она за нас, наверное! – то я взял командование на себя. 
Ну не удержался, извини: тебя – в профилакторий, а ее увез. Все равно так должно 
было быть, – чтобы без лишних мучений, без иллюзий… Бог теперь помог – столкнул 
нас здесь, остановил тебя на подступах. Здесь и останься, прошу тебя. Зачем 
ворошить? У нас все хорошо. Перевожусь на Камчатку, буду замкомполка. В академию 
через годик. А она уже на шестом месяце… Ну-ну-ну, вот только не надо 
необоснованных предположений – даже не думай. (Я и не думаю, – промямлил 
борттехник, волнуясь и краснея.) И не оправдывайся, мне от тебя покаяний не 
нужно. Ты только одно скажи – у вас до меня началось, или после? 
– До, – быстро сказал борттехник еще тогда заготовленную ложь. И добавил: – А с 
тобой и закончилось. 
Подполковник покачал головой, глядя насмешливо прямо в глаза: 
– Вот и хорошо. С одной стороны – ты был первым. А с другой – я победил. 
   Они еще долго говорили, – опустели две бутылки, стемнело за окном – и они 
смотрели друг на друга так же, как тогда, в первую свою партию, они вспоминали, 
вспоминали, – но уже мимо главной темы. 
– Я напишу тебе с Камчатки, – напоследок сказал подполковник. – Приедешь, на 
рыбалку слетаем, ну и доиграем отложенную. А ей, ты уж извини, не скажу, что 
тебя видел, – пусть все идет, как идет. Повидаетесь, когда в гости приедешь. 
Учти, ошибку совершаю, сам не знаю, зачем. Кому от этого будет лучше? Но мне 
хочется, понимаешь, хочется, чтобы вы повидались. Вы оба у меня здесь 
существуете, – он постучал пальцем по голове. – Вместе. Мы там вместе, понимаешь? 
Я сам не понимаю… Короче, придет время, повидаетесь. Только не сейчас, ладно? 
– Тогда подари ей это, – сказал борттехник, – как от себя. 
– По-и-зон? – разглядывая и нюхая, сказал подполковник. – Яд, говоришь? Ладно, 
принято, пусть пахнет ядом. 
   Они вышли на улицу. Был поздний сырой февральский вечер. Когда пожимали руки и 
обнимались, глаза их слезились от ветра с залива. 


ЭПИЛОГ 
   Пока все идет не так уж плохо, – думаешь ты, наблюдая в окно вагона летящие мимо 
признаки марта. – Будем ждать письма с Камчатки. И пророчит ли песня, которую ты 
мычишь ночью в грохочущем тамбуре, – про это странное место Камчатка, про это 
сладкое слово «Камчатка», про то, что на этой земле я не вижу тебя, я не вижу 
здесь их, я не вижу здесь нас… Даже если пророчит, – мы все равно будем ждать 
письма. 
   И письмо придет. Но не с Камчатки, и не через месяц или год. Пройдет 17 лет, 
когда ты получишь известие от случайно выловленного Сетью однополчанина: «а 
помнишь того дикого майора с «мессеров»? Уже через полгода после перевода на 
Камчатку, при невыясненных обстоятельствах, кажется, что-то связанное с 
браконьерами, – авантюрист, ты же помнишь… 
   А она? – ответно спросишь ты, не попадая дрожащими пальцами в клавиши. Но 
вестник совсем не помнит ее, – а разве он на официантке женился? Это которая из 
них? Там все официантки были одинаковы – всегда агрессивны и всегда подшофе… 
   Так мы не договаривались, – растерянно и жалобно думаешь ты неизвестно кому и 
куда, ожесточенно грызя ногти. – А как же привычная картинка, стареющая вместе 
со мной? – генерал, генеральша, сын (или дочь), и когда-нибудь – все равно когда 
– встреча… Да пусть не встреча, бог с ней, – главное было верить все эти годы, 
что у них, у нее – все хорошо. И кого теперь под трибунал за этот обман? И что 
теперь делать? 
   Накинув на плечи драную, лохмотья на локтях, куртку с тускло-золотыми буквами и 
«птичкой» на левом рукаве, автор сидит на балконе и курит «Беломор». 
Прикладывается к плоской фляжке, морщится, – что за коньяк пошел, сволочи! Перед 
ним, ночь за ночью, проходят ноябрь, декабрь, – и туман – такой густой, что из 
желтых окон торчат граненые куски дымного света – как из затонувшей в северных 
водах эскадры. «Мы к земле прикованы туманом», – пел когда-то майор, и его 
сигарета дымилась рядом, на спичечном коробке. Когда-то или только вчера? 
   Скажешь это волшебное слово, и все оживает – все с самого начала. Приамурский 
аэродром, укрытый мглистым одеялом до самой травы, мокрый шелест этой травы под 
ногами, мокрые ботинки, кислый холодный запах металла, гулкость его, лупящаяся 
краска звезд на запотевших боках, влажный брезент ветхих, выцветших чехлов, 
капельный бисер на лопастях… По всей стране прошлого, по всем ее дальним 
заросшим аэродромам, свесив мокрые лопасти, стоят в туманах твои вертолеты, – и 
всего в двух шагах за этими туманами, с их обратной стороны – твоя война. Скажи 
только медленно – мы не все вернемся из полета – и сразу хлынет знобящий простор, 
и глаза заслезятся от внезапно ударившего ветра молодости, и следом, откуда ни 
возьмись – та самая жара, бледнопыльный пейзаж, белое, как застиранное в хлорке 
небо, ржавые горы… И, лихорадочно шаря по карманам памяти, ты горько пожалеешь 
вдруг, что так невнимательно жил тогда. Ты даже не можешь толком вспомнить запах 
и цвет этой земли, запах горячего оружия и крови, свист пыльной бури, свои 
позывные, даты и названия, блеск этих речек под этим солнцем. А память твоя 
дырява потому, что ты не хотел смотреть войне в глаза, в любую свободную минуту 
уносясь в прошлое или в будущее. Надо было слушать войну как джаз – обсасывать 
каждый ее звук как гранатовое зерно, внимать импровизации боя и блюзам тягучего 
страха этих ночей – и слушать как музыку даже стук тарелок в столовой! Как 
музыку… 
   Кассета! – осеняет автора, – обшарпанная «Сони» с голосами «Каскада», где она? – 
он встает, озаренный надеждой – сейчас он вспомнит все! – И вот опять летим мы 
на задание, режут воздух кромки лопастей, – втанцовывает он в комнату. 
– Где, черт побери, моя кассета, – орет он, шаря в пыльном ящике, – куда она 
делась – вот тут лежала каких-то пятнадцать лет назад! Да не мог я ее стереть! Я 
же ее там записал! Ты права, тогда я смеялся над этими лилипутскими голосами, а 
теперь мне нужно их послушать! Там у меня запись наших переговоров с бортового 
магнитофона, с проволоки, – когда мы е… когда мы посыпались! – уж ее-то я не мог, 
там звук моего пулемета! Как загрохотал мой грозный пулемет, о, как он грохотал! 
– как поезд ночью на бешеном перегоне, этот огненный состав пуль… И где теперь 
все это, я спрашиваю, и что теперь делать?! 
   Делать больше нечего, искать больше негде. Особенно, если учесть, что совсем 
другой вариант жизни вырос, возмужал и состарился за эти годы. А тот ушел далеко 
в сторону – как забытая комета с длинным периодом, с ее очень эллиптической 
орбитой, – настолько эллиптической, что мнилась параболической, улетающей в 
никуда, в навсегда. Но вдруг, спустя века, она вновь засияла на твоем темном 
небосклоне, увеличиваясь каждый вечер, каждую ночь. Она возвращается, а это 
значит, цикл завершается, и сны становятся все ярче, и однажды, когда Марс, твой 
настоящий бог, приблизится к Земле вплотную, когда его красная капля будет 
каждую ночь гореть на юго-западе, – вот тогда, в летящем сквозь летнюю ночь 
поезде, в плацкартном вагоне, на боковой полке возле туалета ты напишешь за ночь 
сценарий своей будущей вечной жизни, которую выбираешь. Сумрачный вагон летит, 
громыхая, шарахаясь от черных деревьев – не поезд, а летучий голландец железных 
дорог, и чай в стаканах с подстаканниками еще дымится на столиках, ложечки 
дребезжат, но нет уже никого (девочку-то спящую внизу оставьте, я не трону ее – 
это же муза!), только скорость, ночь, ветер – и воспаленная луна летит, не 
отставая, прямо возле окна, и, щурясь, читает по слогам трясущиеся каракули, 
которые ты чертишь на мятых листочках. 
   И что же ты чертишь там? Какую-то глупость, чушь собачью – вовсе не сравнимую с 
твоими дифференциалами и интегралами, божественной партитурой для божественного 
оркестра, – но разве формулы твои что-то значат сейчас, когда отпущенный тебе 
отпуск, растянувшись почти на двадцать лет, закончился, и пора возвращаться, 
потому что там пусто без тебя, и ты, оказывается, пуст без этого бледного неба и 
пыльной жары, без рева двигателей, скорости и захода на боевой, без горькой 
сигареты в трясущихся пальцах, жгучей сладости спирта, без полуденной тишины и 
печного жара стоянки, – и особенно – без хруста камней под ее легкими ногами, 
стука в дверь и ответного стука твоего сердца, торопливого шепота и блеска глаз 
во мраке грузовой кабины, без ее пальцев на твоих губах… Все это ждет тебя, как 
остановленный кадр – кивни только главному киномеханику, – и в шорохе и треске 
эфира оживут голоса, и высохшая пленка побежит, – и сквозь ливень царапин 
вспыхнет белое солнце, мелькнут ее коленки, ее улыбка, взмах ее ладошки, 
закрывающей экран, – и появится мерцающее название фильма, диагноз твоей 
неизлечимой болезни: 


ВОЙНА, ЛЮБОВЬ МОЯ… 

22 ноября 2005-23 февраля 2006.

     Повести Игоря Фролова "БОРТЖУРНАЛ № 57-22-10" и "Ничья" входят в книгу "Вертолётчик", выпущенную издательством ЭКСМО.
На сайте "Зов Неба" повести публикуются с разрешения автора.